Трое в лодке, не считая собаки
Шрифт:
«Ангелы и заступники милосердия, помогите! — воскликнул Джордж. — А мне-то надо быть в Сити к девяти. Почему же никто не разбудил меня? Что за безобразие!» Он отшвырнул часы, и выскочил из постели, и выкупался в холодной воде, и умылся, и оделся, и побрился холодной водой, потому что некогда было ждать горячей, а потом еще раз взглянул на часы.
Потому ли, что он встряхнул их, когда бросил на постель, или нет, Джордж не мог сказать, но несомненно то, что с четверти девятого они начали идти и указывали теперь девять часов без двадцати.
Джордж подхватил их и ринулся вниз. В столовой было безмолвно и
Он бежал со всех ног в продолжение четверти мили, после чего ему начало казаться странным и любопытным, почему это на улицах так мало народу и почему это все лавки заперты? Утро действительно было очень туманно и пасмурно, но все же странно прекращать из-за этого всякие дела. Он-то ведь идет на службу: с чего бы это другим сидеть дома на том лишь основании, что пасмурно и туманно!
Наконец он достиг Холборна. Все ставни были закрыты! Вокруг ни одного омнибуса! Налицо имелось всего-навсего трое людей: полисмен, зеленщик с тележкой и возница обшарпанного кэба. Джордж достал часы и посмотрел: без пяти девять! Он остановился и нащупал свой пульс. Нагнулся и осмотрел свои ноги. Затем, все еще с часами в руке, подошел к полисмену и спросил, который час.
— Который час? — переспросил тот, оглядывая Джорджа с ног до головы с очевидным подозрением. — А вы послушайте и узнаете.
Джордж прислушался, и в тот же миг башенные часы оказали ему должную услугу.
— Но ведь только три часа! — сказал Джордж оскорбленным тоном, когда они умолкли.
— А вам сколько требовалось? — осведомился констебль.
— Да девять же, — сказал Джордж, показывая свои часы.
— Знаете ли вы, где живете? — строго вопросил страж общественного порядка.
Джордж подумал и сообщил свой адрес.
— Ах, вот оно где? — сказал тот. — Ну, так послушайтесь моего совета, отправляйтесь вы туда подобру-поздорову, да заберите с собой эти свои часы; да чтобы этого больше не было!
Джордж в раздумье отправился восвояси и отомкнул себе дверь дома.
Сперва он намеревался раздеться и снова улечься в постель; но когда подумал о том, чтобы снова одеваться, и снова умываться, и снова брать ванну, то решил, что не станет, а сядет в кресло и уснет в нем.
Но уснуть он не мог; еще никогда в жизни он не был менее сонным; поэтому он зажег лампу, достал шахматы и сыграл сам с собой партию. Но даже и шахматы его не заняли и показались скучными; поэтому он отказался от шахмат и попытался читать. Но также и чтение почему-то не интересовало его, и он снова надел пальто и пошел прогуляться.
Было ужасно одиноко и уныло, и все встречные полисмены следили за ним с нескрываемым подозрением, и наводили на него фонари, и ходили за ним по пятам, и под конец это так на него подействовало, что он начал чувствовать, будто действительно в чем-то провинился, и принялся
Само собой разумеется, что это только усиливало подозрения полиции; к нему подходили, обличали его и спрашивали, что он там делает. Когда же он отвечал: ничего, он просто вышел прогуляться (в четыре-то часа утра!), они выказывали ему недоверие, и два сыщика в штатском дошли с ним до дому, чтобы удостовериться, действительно ли он живет там, где сказал.
Они проследили, как он отпер дверь собственным ключом, а потом заняли позицию напротив и стали наблюдать за домом.
Попав внутрь, он подумывал было развести огонь и сготовить себе какой-нибудь завтрак, хотя бы ради того, чтоб убить время; но начиная с чайной ложки и кончая совком угля, он не мог ничего взять в руки, чтобы не уронить его или не споткнуться об него, производя такой шум, что на него находил смертельный страх, как бы миссис Джиккинс не проснулась и не вообразила, что это воры, и не открыла окна, и не стала звать полицию: тогда эти два сыщика ворвутся, наденут на него наручники и потащат его в участок.
К этому времени он успел прийти в болезненно-нервное состояние и представил себе процесс, и то, как он пытается объяснить обстоятельства дела присяжным, и как никто ему не верит, и его приговаривают к двадцатилетней каторге, а мать его умирает от разбитого сердца. Поэтому он отказался от попыток раздобыть завтрак, а завернулся в пальто и просидел в кресле, пока в половине восьмого не пришла миссис Джиккинс.
Он говорит, что ни разу не вставал слишком рано с этого утра: оно послужило ему предостережением свыше.
В то время как Джордж рассказывал мне эту правдивую историю, мы с ним сидели, завернувшись в одеяла. Когда же он кончил, я задался целью разбудить Гарриса веслом. Третий пинок сделал свое дело; он повернулся на другой бок и сказал, что спустится через минутку и что наденет шнурованные ботинки. Однако мы с помощью багра живо уведомили его о том, где он находится, и он внезапно сел, швырнув через всю лодку Монморанси, почивавшего сном праведника у него на груди.
Тут мы отдернули парусину, высунули все четыре головы за борт, взглянули на воду и содрогнулись. С вечера у нас был следующий план: мы раненько встанем, отшвырнем одеяла и пледы и, откинув парусину, бросимся в реку с радостным криком и насладимся долгим, прелестным плаваньем. Но вот теперь это утро пришло, и идея почему-то казалась менее заманчивой. Вода выглядела сырой, холодной, а ветер — резким.
— Ну, кто первый окунется? — наконец спросил Гаррис.
Никто не претендовал на первенство. Джордж решил вопрос, поскольку это касалось его лично, тем, что укрылся в лодке и стал натягивать носки. Монморанси испустил невольный вой, словно одна мысль повергала его в ужас, а Гаррис сказал, что будет слишком трудно опять влезать в лодку, завернул обратно и принялся осматривать свои брюки.
Мне не особенно хотелось слагать оружие, хотя мысль о погружении в воду мне мало улыбалась. Могут попасться сучки либо тина, думалось мне. Я вознамерился уладить дело тем, что спущусь к воде и поплескаю ею на себя; с этой целью я взял полотенце, вылез на берег, подошел к большому дереву и начал карабкаться по сучку, нависшему над рекой.