Трое
Шрифт:
Но сердце все равно стучало беспокойно: а вдруг сержант заметил, как она прятала самогон? Отберет, милый, вишь, как внимательно досматривает. А без спиртного что за поминки? «Могла бы, — скажет Егор, — и схитрить, подкрасить или как иначе».
Екнуло у Фроси сердце, когда сержант развернул тетрадный лист с иконкой.
— Это что такое? — уставился он на Фросю.
— Как видишь, милый.
— Зачем?
Фрося наклонила голову набок, покраснела: вот вляпалась!
— Несу… своему…
— Вы думаете, иконка поможет?
— Говорят
— Пережитки, — осуждающе сказал сержант и, завернув иконку, сунул ее в котомку.
Ничего запретного сержант у Фроси не обнаружил. Дашину бутылку он отнес в сенцы, а вернувшись, лихо козырнул:
— Можете следовать дальше.
И зашагал к дороге — на свой пост.
Фрося быстро поставила бутылки на место и, довольная своей находчивостью, туго завязала лямки. А Дашу успокоила: «Бес с ней, с этой растиркой, хорошо, что пропустили».
МИТЬКА
Он пыхтел и никак не мог уложить свои свертки: то вытаскивал их, то снова прятал, зачем-то заглядывал в котомку.
— Чего, Мить, возишься? — не вытерпела Даша.
— Чего? Ничего! Подштанники куда-то делись.
— Что?
— Что слышала. Подштанники.
Насторожилась и Фрося.
— Получше поищи.
— Сто раз уже все перерыл. Я их небось, где мы обедали, оставил. Я как еду доставал, то их вытаскивал. А ложил ли обратно — не помню.
— Разиня! — вырвалось у Фроси. — Беги теперь ищи.
Но Митька оставался спокойным.
— Ничего страшного. Домой будем вертаться — найдем.
Фрося накинулась на Митьку, уязвленная таким его спокойствием:
— Ты хоть понимаешь, что говоришь? Тебя мать для этого и послала, чтоб подштанники отнести, а ты — «будем вертаться». Отец в прожженных ходит, а ему и жалости нет. Да ты, сволочонок, хоть уважаешь отца?
Митька надул губы: его обидели Фросины слова.
— Не обзывайтесь, а то я тоже умею.
— А ну попробуй! — наступала Фрося. — Не я твоя мать, я бы с тебя давно семь шкур спустила… Мигом беги за подштанниками!
Митька медленно уложил в котомку провиант, медленно продел руки под лямки.
— Никуда я не побегу.
Они вышли за плетень.
Фрося принялась отчитывать Митьку:
— Это ж надо, ради отца родного ему лень лишних сто шагов пройтись! Ты, можа, и специально те подштанники забельшил, кто тебя знает. Всю дорогу ведь выкаблучиваешься.
«Если пойду, то не возвращусь», — решил Митька.
И тут обернулась шедшая впереди Даша. Ах, эта Дашка-выскочка, маменькина дочка! Вызвалась:
— Я сбегаю, так и быть.
Митька не успел про себя ее обозвать как следует, а она уже сбросила с плеч котомку, поставила ее у Фросиных ног и припустилась под бугор, в лощину, где они обедали. Митька ошалело моргал.
— Вернись! Я сам.
— Ладно уж…
Он махнул рукой: беги, если ноги казенные. А ему неохота. У него еще не прошла на отца обида после той неожиданной встречи в хате Таиски Чукановой. Промолчал он тогда,
И, чтобы таких разговоров не произошло, Митька решил молчать. Отец перед уходом из дома и впрямь зажигалку ему давал, но он отказался ее взять. Курить Митька не курил, а так — зачем она? Да и не хотелось от отца ничего. Пусть не думает, что Митьку запросто подкупить можно.
Не грызла Митьку совесть, что не побежал за подштанниками. Пусть Дашка бегает! Ей вечно больше всех надо — и по дому, и в школе. Прошлой весной, в начале марта, Митька попал вместе с ней в одну группу молодежи, которая ездила расчищать аэродром для наших самолетов. Так и там чуть станешь отдыхать или баловаться, толкаться с кем, она тут как тут: «Вы что, работать сюда пришли или баклуши бить?» И так скажет, чтобы старший над подростками услышал, — как можно громче.
Вот и сейчас — побежала. Героиня, смотрите! Он бы, Митька, и сам сходил, забрал бы эти опостылевшие ему подштанники. Но и не вернулся бы, скорее всего. Только б рукой издали помахал. А Дашка опередила. Ну, беги, а он отдохнет тем временем.
Митька глянул в ту сторону, куда убежала Даша.
Она уже достигла кустов, на минуту скрылась в них. И вскоре снова появилась, держа в руке что-то белое. Понятно, что.
«А ты, тетка Фрося, почему зубы сжала, волком на меня смотришь? Может, объяснить тебе, отчего я к отцу не хочу? Может, рассказать тебе про Таиску? Тогда иначе запоешь. А то заладила: „Я бы с тебя семь шкур спустила!“ На моем месте тебе слово „отец“ было бы тошно произносить…»
ДАША
Шла Даша по-прежнему рядом с Фросей. Опять вспомнилась Катя Горбачева, верная подруга, с которой делилась всеми девичьими тайнами, с которой бегала на вечеринки.
— Как она теперь там? — спросила Даша.
— Кто? — не поняла Фрося.
— Катька. Горбачева.
— А никак… Работает. Обещали ведь им рай в Германии. И работу чистую.
— А говорят, что они там наподобие рабов. Вон в Михеевке у кого-то радио есть, так передавали, что на самой тяжелой работе молодежь наша.
— И я слыхала. Про рай, милая, это я с подковыркой сказала. Конечно, не для гульбы молодежь угоняли — дураку ясно. Кто поверил в рай — тот теперь локотки кусает.
Когда зимой сорок второго года староста Дородных, крепкий, расторопный старик из Болотного, объявил, что немцы приглашают добровольцев на работу в Германию, в Карасевке только один такой нашелся. И то не по своему хотению он записался, а мачеха его подтолкнула ехать в чужие, но, по словам старосты, якобы благодатные для жизни края.