Троесолнца
Шрифт:
Замолчал и Павел Артемьевич, недовольный тем, что Бахрушин, вероятно, забыл, что должен был помогать наставлению художника на путь истинный и посоветовать ему литературу и журналы с изображениями, а не спорить. В этот момент красноречивого молчания и увидел их через два пролёта Нежин.
– А вот и наш гость, – объявила Ольга, пропуская юношу вперёд.
С полминуты мужчины сидели, как будто не расслышали. Бахрушин смотрел куда-то вниз, как будто проверял, надёжен ли стул, на котором он сидит, а Костряков молча и насупленно изучал щуплого и длинного как жердь, в красных пятнах от волнения Нежина, который почему-то представлялся ему совсем другим.
– Ну,
– Бажен Нежин, – заносчиво кинул юноша, пытаясь скрыть охватившую его робость.
Нет, он не столько стеснялся людей – к чему они! – сколько робел при мысли о заказе… Его до самых пят, и волос, и подмышек, и подколенок пробирал страх перед росписью стены. Казалось, заколотятся зубы и задрожит всё тело… Ведь и принимать работу будут с комиссией! А прежде он занимался только станочной живописью!.. Но нет, всё не то. Главное это: а может, он только возомнил себя художником?!! Может, занёсся в мечтах, заважничал и счёл себя, губку-бодягу, годным? Вот тут и затаился звериный страх. И если только возомнил, то дальше… бр-р-р… пояс холода… о нет, дальше, дальше незнамо что – Глухота!.. Полное отчуждение… увядание жизнеобразующего ростка… Именно этого он боялся больше всего. А робость перед людьми была мелочью, хоть он и ненавидел себя смущённым.
Костряков начал с оды Луизе:
– Бажен, я бесконечно верю вашему преподавателю Луизе Николаевне! На самом деле удивительный она человек. Кстати, Луизе Николаевне вы должны быть благодарны, хотя в молодости никто не благодарен, верно, Сергей Иванович? – стал говорить Костряков.
После произошедшего спора с Бахрушиным Костряков впал в «слабость» получать одобрение на каждое свое высказывание. Сергей Иванович чувствовал себя ещё более задетым от этих «верно»; более того, он стал бояться, что эти неприятные нюансы общения разрушат весь Китеж-град, весь возможный музей, и, как всегда, он останется один со своими коробьями. Жены и детей у Бахрушина не было, и это обстоятельство особенно вспоминалось сейчас, когда Ольга подливала чай из пузатого чайника, булькающего водицей, или передавала сахарницу, наполненную с горкой кристальными кофейно-коричневыми друзами, совершенно не похожими на тот белый песок, что потребляет он дома.
– Верно, конечно же, Бажен, – продолжал он, – но всё же, несмотря на всю свою веру и преданность, – продолжил Костряков и глянул мельком на Ольгу, слушавшую его достаточно отстранённо и накладывающую Нежину пончики с разными начинками, – мне хотелось бы побольше и пообстоятельнее поговорить с вами о мифологии. Сергей Иванович, несомненно, даст вам ценные наставления относительно изображения, а я бы добавил, что тут важен дух изображения, ведь китоврас сам по себе не представляет для меня никакого значения, но мне важен дух, мне важно, чтоб вы уловили в этом образе эдакое русское зерно. Уловили, прорастили во всей картине и представили на суд зрителей, верно, Сергей Иванович? Ведь никакого греческого? Никакого эллинизма, Сергей Иванович?
Однако Бахрушин, несмотря на страх «потерять Китеж-град», кивал холодно и высокомерно, а всё накипевшее чувство досады, при возможности, вымещал на Нежине, который совершенно у него не вязался с серьёзным древнеславянским художеством и которого он из расстроенных чувств тем паче посчитал бы должным выставить и объявить непригодным для этого заказа. Он кивнул, поднося ко рту чашку с чаем, затем отхлебнул и сказал:
– Сложный образ, видел я, как рисуют его современные художники, – одни кентавры, необузданные и похотливые. А вы вот что, собственно, читали про китовраса, Бажен? – и, увидев растерявшийся вид Нежина, ещё заострил и присовокупил: – И я даже расширю свой вопрос: что вы знаете из славянской мифологии ва-абще?
– Сергей Иванович, я вот с любопытством послушаю, – сказала Ольга, – но позвольте нашему гостю хоть глоток чая отхлебнуть, Паш, положи и Сергей Ивановичу вот этих пончиков с вишней, у них у всех разные начинки, Сергей Иванович… Вот те с абрикосами. Вы, кстати, мне расскажете о древнерусских рецептах?
– Оля, ну в самом деле, – раскрыл ладонь Костряков и чуть не сказал «что ты вечно вмешиваешься», но продолжил иначе: – Я же принес тебе целый сборник! В библиотеке стоит!
– Там одни глупости, – отвечала она, но глаза мужчин уже снова остановились на Нежине.
Особенно жадным, отталкивающим показался Нежину взгляд Бахрушина. У него были тяжёлые сморщенные веки, нависающие в области переносицы и как будто скашивающие часть глаза, а глаза – болотно-серые, с мутными белками и мизерными, как бисерины, зрачками. И из омута этой расплывчатости и дряблости зрачки били, как оружейные пульки. И порой даже Павла Артемича не щадили, но вот стоило увлечься Бахрушину своим предметом, заговорить про какой-нибудь деревянный свисток XVIII столетия, на котором изображён такой-то крокодил с пастью, как лицо его, отёкшее, с резкими удмуртскими чертами, становилось гораздо приятнее. Тогда оно казалось даже благовидным.
– Все краеугольные образы славянской мифологии мне известны. Читал по энциклопедиям. Авторов не скажу, – отчеканил Нежин, заносчиво смотря на Бахрушина, и потом повернулся к Кострякову, – насчёт зерна, Павел Артемьевич, я понял. Только тут, более чем в остальном, разговор предметный: напишу несколько эскизов, и вы решите. Насколько я понял от Луизы Николаевны, вам нужна самостоятельная картина, а не копия?
– Самостоятельная, конечно! Но надо сразу договориться о стиле!
– Вам же, наверное, неинтересны лубочные варианты изображения китовраса? – ещё раз, чтоб точно было понятно, спросил Нежин, страшась, что Бахрушин притащит ему какие-нибудь коробья или свистки в качестве наглядных образцов.
– Извините, это вы не зеркальце ли с острова Фаддея называете лубочным, или, может, примитивен китоврас с Соломоном на вратах Софийского собора? – стрельнул Бахрушин.
– Нет! – коротко ответил Бажен. – Но это не живописные формы. Да и стена четыре метра на три.
– И кстати, каков он, по-вашему? – въедался Бахрушин, точно не услышав справедливое замечание про размер стены. – Пал Артемич, ведь вам важно определиться в сходном видении китовраса! Что вы вообще о нём знаете? – снова к Нежину.
– Знаю не так много, – начал он, но только северовед заблестел, он добавил: – Как и все, впрочем. О том, что он будет написан в славянской стилистике, можете не сомневаться, – гордо и дерзко заявил Бажен. – А что до меня, то я считаю его несчастным.
– Вы, значит, не читали о нём сказания! – желчно отрезал Бахрушин и пролил чай на блюдце.
Видно, что он был раздражён такой волюнтаристской трактовкой героя и из какого-то своего ревнивого чувства ещё более возжелал отстранить невежду от той сферы, где он знаток. Как будто эта сфера – его вотчина, куда и вход только с его, бахрушинского, соизволения.