Трофейная банка, разбитая на дуэли
Шрифт:
Волчок Гольденштерн, возможно, хороший парень, только ведь не со всяким хорошим уживешься под одним потолком. Может, они с Лодькой совсем разные... Может, одного будет злить то, что нравится другому... Да и вообще — как это существовать рядом с посторонним человеком и не иметь возможности остаться наедине с собой? Если даже когда у тебя кошки скребут на душе и щиплет в глазах от какой-то беды...
"Но ведь он, скорее всего, быстро перестанет быть посторонним", — возразил себе Лодька.
"А если не перестанет?.. А если он вообще какая-нибудь шпана или, наоборот,
Нет, ссориться они, конечно, не будут. По крайней мере, Лодька не будет. Но жить в постоянном недовольстве, в натянутом, как сотни струнок молчании...
Вот такие мысли сверлили Лодьку, когда он шагал с Казанской домой. И лишь одной мысли он не позволил даже чуть-чуть проклюнуться. О том, что можно посоветовать маме: "Отговорись какой-нибудь уважительной причиной. Мол, я бы рада, но понимаете, Лев Семенович, сейчас как раз такие неудачные обстоятельства..." Потому что это было бы невероятным свинством. Ну... вроде кольчуги под мундиром. Особенно сейчас, после истории с порохом.
И он понимал, что мама, конечно, согласится приютить Волчка Гольденштерна, когда узнает его историю...
Он не пошел прежней дорогой, по логу. Та дорога была с тихим летним праздником и не годилась для тревожных размышлений. И на автобусе Лодька не поехал, хотя мелочи в кармане хватило бы на билет. Он миновал высоченный мост через овраг с Тюменкой, поднялся к Музею и зашагал по улице Ленина. Мимо знаменитой, похожей на артиллерийский форт круглой бани, мимо красного костела, который давно когда-то построили ссыльные поляки... Солнце выскакивало из-за старинных каменных домов, грело правую щеку. А впереди оно высвечивало в неяркой предвечерней синеве белую башню Спасской церкви. Башня сейчас казалась золотистой.
"Вот что значит, если солнце светит с правильной стороны", — с непонятной самому себе назидательностью сказал Лодька. И эта мысль была началом следующей: "Может, и тебе надо не ныть, а посмотреть на всё при правильном свете?"
В самом деле!..
Как бы там ни было, а сегодня он уцелел от пули! И не дрогнул при этом (всякие мелкие и случайные детали можно выкинуть из памяти). Пуля, превращенная в талисман, вот она, подпрыгивает в такт шагам на ребристой загорелой груди (куртка расстегнута). И про порох признался — все стыдное и жуткое позади. И не надо изводиться из-за Стаси (спасибо Лёнчику!). Жаль, что уехала, но помнить можно будет без горечи — и каток, и чудесную игру "Острова", и прогулки по заснеженным улицам. И даже "Дворец", потому что там были не только "они", но и Стася...
И Лев Семенович... может, он и по правде не обиделся на Лодьку, понял его как надо? Иначе разве стал бы он рассказывать сокровенную историю про "однофамильца"?
И еще была одна радость. Да, похожая на желтого зайчика от "пятачкового" зеркальца, подаренного им Стасе. Она пушисто шевелилась на донышке души, не забывалась. Память о том, что ему, Лодьке, всего тринадцать
Теперь он сильнее и сильнее ощущал, что это — радость. Праздник! Может быть, подарок судьбы за все горькое, что случилось прежде. Или шанс что-то исправить в жизни, доделать недоделанное. Или просто счастье от того, что можно еще хоть немного побыть мальчишкой!
Он понял, что ничуть не стесняется своей ребячьей одежки из рыжего вельвета, что может без смущенья гнать ногами вдоль газона пустой спичечный коробок или сорвать у забора головку репейника и запустить ей в растрепанного медно-желтого петуха, нагло вылезшего на тротуар из подворотни (Лодька так и сделал и двинулся дальше вприпрыжку).
В таком вот "подпрыгивательном" настроении он свернул на улицу Семакова, а через квартал — на улицу Урицкого. В конце ее видна была решетка Городского сада, за которой на фоне зелени алюминиевым блеском горел Иосиф Виссарионович.
"Прямо маяк, — хмыкнул Лодька. Сказал себе с ехидцей. — Курс на маяк полный вперед, "сталинская смена"... — И заподпрыгивал по заданному курсу.
Ему захотелось еще раз пройтись мимо дома, где когда-то встретил Юрика. Для такого вот настроения это было в самый раз.
У дома, на тротуарных мостках, прыгали через веревку несколько разноцветных девчонок. Прохожих не было, никто им не мешал.
Не стал мешать и Лодька, обошел прыгуний по канаве с высокой, щекочущей лебедой. А потом оглянулся, встал почти рядом.
Девчонок было трое. Две — лет по десять-одиннадцать, а одна примерно Лодькиного возраста (то есть тринадцати лет, с удовольствием уточнил он про себя). В клетчатой, как у шотландцев юбке, темных чулках и похожей на футбольную майку алой кофточке. Темно-рыжая, курчавая и толстогубая.
Лодьке просто, от детского своего настроения, захотелось посмотреть, как они скачут. А им, наверно, подумалось, что мальчишке охота поглядеть, как взлетают их коротенькие подолы. Все трое замерли сердито и напряженно.
Тогда Лодька сказал:
— Девицы-красавицы, можно я попрыгаю с вами?
Они замигали. Старшая, однако, перестала удивляться почти сразу.
— Попрыгай... добрый молодец. Если умеешь...
Лодька умел. Среди "герценских" ребят скакалки вовсе не считались девчоночьей забавой. Мальчишки тоже часто прыгали через веревки, потому что знали: так тренируются иногда и знаменитые футболисты.
— Вертите...
Старшая отошла, а две другие (в синем с белыми горошинами и в клетчато-зеленом платьях) взметнули белый шнур. Лодька засмеялся и заскакал.
Веревка ритмично чиркала по доскам, доски упруго подбрасывали Лодьку, который становился легче и легче — так ему казалось. Мир как бы вздыхал, вдувая в Лодьку невесомость, и скоро сделалось, что скачет уже не он, а первоклассник Севка с мягким, взлетающим за спиной воротником. Вверх-вниз-вверх!.. Как бы не улететь, если вдруг пронесется вдоль дома дурашливый ветер...
Рыжая девочка смотрела уже без всякой настороженности. Удивительными зелеными глазами.
"Надо узнать, как ее зовут, — подумал Лодька. — Обязательно. Кончу прыгать и спрошу..."