Троица
Шрифт:
Когда по мосту шли, я думал — сейчас мост потопим. По колено в воде брели, вот сколько было народу. На Ордынке нескольких баб чуть до смерти не задавили. Здесь, в стрелецкой слободе, к нам и стрельцы пристали, иные даже с семьями.
За Серпуховскими воротами собралось нас тысяч сто, а то и больше. Здесь я внезапно Настёнку заметил.
— Ты чего, — говорю, — Настасья, сюда явилась? Тут дело государское решается, мужеское, а девкам надо дома сидеть.
— А я любопытствую, — говорит она.
Обратились к народу лучшие люди: большие
— Василий Иванович царство оставил, — сказал он. — Венец свой царский, посох, державу и бармы вернул в казну. Отныне, пока не даст Бог нам нового царя, рядить дела будет дума боярская, как исстари заведено.
Составилось в народе большое ликование и веселье. Избавились от царя несчастливого! Больше не литься крови христианской!
Тут, видать, и торговые люди смекнули, что дело миром уладилось, и не будет смуты кровопролитной, как в тот день, когда Расстригу скидывали. В миг все лавочки пооткрывались; откуда ни возьмись всякий многоразличный товар появился.
Напились мы с Настёнкой квасу; купил я ей и орешков обещанных.
Потом долготерпеливейшие из людей остались смотреть, как Василий Иванович из царских палат в свой княжеский дом поедет. А мы не захотели ждать, пошли к монастырю Девичьему: путь неблизкий, а ночь скоро; мне же еще возвращаться.
Ай да мы, ай да люди московские! Сумели такое великое и страшное дело совершить без крови, без лиходейства, по закону божьему и человеческому, а не по звериному. Даже Василия, всех бед виновника, как ни были на него злы — не под приставы, не в темницу, не в монастырь — домой отправили с миром, ни единый волос с его головы не упал. Примета добрая! Дай, Господи, нам и с прочими бедами так же совладать, как с царем Василием!
Июля 18-го дня
Обманули нас проклятые псы, цариковы люди. Приехали к ним наши гонцы, говорят: — Мы свое клятвенное слово сдержали, Шуйского свергли. Выполняйте теперь вы свое: вяжите вора и тащите к нам в Москву.
А те им отвечают:
— Очень дурно вы поступили, нарушили крестное целование, предали государя своего. Увы вам, несчастные! А мы своей присяге верны. Да здравствует сын Иоаннов! А ну, пошли прочь, сволочь московская! Усмрем за Димитрия!
И вот опять Москва в смятении, народ шумит, квас вздорожал. А я услышал ненароком беседу старца Аврамия с Филаретом Никитичем, как Аврамий Филарету говорил:
— Надобно тебе уразуметь, Филарет Никитич, что нам теперь от Владислава не отвертеться. И Василью Васильевичу это скажи, коли встретишь его, и Ляпунову.
Что-то душа моя неспокойна. А ну как мы и впрямь неправое дело совершили, что подняли руку на государя? И нас Бог теперь за это покарает? Неужто опять польются реки кровавые?
Июля 19-го дня
Слушал я молебствие в Кремле у Пречистой соборной. Патриарх Гермоген призывал вернуть Василию царский венец, а на ослушников и мятежников грозил клятву наложить.
А в Стрелецкой слободе поймали людей Шуйского, которые стрельцам деньги раздавали, чтобы они за Василия постояли. Захар Ляпунов как узнал об этом — премного осерчал и сказал: надо-де Василию глотку заткнуть. И без него-де довольно смуты. И пошел с князьями Турениным, Засекиным, Волконским да Тюфякиным, да с дьяками, да с попами, да со стрельцами в дом к Василию, и там они его насильно в монахи постригли. Сказывают, будто сам Захар Василия за руки держал, чтобы то драки не учинил. А когда поп, обряд совершая, спросил Василия по обычаю, хочет ли он постричься, Василий на всю избу заорал: «Не хочу!»
А обещание иноческое за Василия говорил князь Туренин. Другие же сказывают, что Тюфякин говорил, а третьи — что Иван Салтыков. Но все согласны, что сам Василий не говорил обещания.
Теперь нам уж поздно свои мысли переменять. Кончено! Осталось только на Бога уповать. Гетман Жолкевский лишь того и ждал, чтобы Василия убрали, и того ради не шел к Москве. Теперь дождался; стало быть, завтра иль позавтра здесь будет с войском.
Июля 23-го дня
Поехал я к Настёнке, да не доехал. Только до деревянной стены и добрался. Чертольские ворота затворены, стрельцы не пускают ни входящих, ни исходящих. Говорят, войско вдали показалось.
Ладно, думаю, проеду Арбатскими. Приезжаю к Арбатским — там стреляют. Я у ратных спрашиваю:
— В кого ж вы, братцы, стреляете?
— А в литву! Пущай не лезут!
— В какую литву? Сапежинцы, что ли, на приступ пошли?
— Ага, видать, сапежинцы.
Выглянул я в бойницу, гляжу — а там гетмановы люди Жолкевского, уже на нашем берегу, но, впрочем, не столь близко к стенам, чтобы стрельцы их уязвить могли.
— Что ж вы делаете, — говорю я ратным. — Это же не цариковы люди, а гетмановы. Они с миром пришли!
— Кто их, хохлов, разберет! Все лысые. Стреляй, Семен! Бей литву!
— Вот достреляетесь, что вам головы снимут. Этих поляков сам Федор Иваныч Мстиславский многажды звал, чтобы они вора помогли прогнать.
Угомонились стрельцы, смотрят на поляков, призадумались. А те уже близко. Вдруг выехал вперед один всадник, в русской одежде, как будто знакомый мне. Я из бойницы голову высунул, чуть уши себе не оборвал, пригляделся — да это же Григорий Волуев! Вот радость-то!