Троица
Шрифт:
Сесилия, повернувшись, протянула к нему руки.
– Иди ко мне, Ричард, – позвала она и улыбнулась, когда тот сиганул к ней так, что она покачнулась под его весом.
Пристраиваясь на руках у матери, малыш болезненно поморщился, а под поцелуем в лоб тихо зарычал и нагнул голову – чисто волчонок.
Сесилия снова повернулась к Маргарет и спросила, приподняв брови:
– Если вам мне больше нечего сказать, я бы хотела увести детей. Вы позволите?
От вида стольких враждебных людей, хозяйничающих в родительском доме, одна из девчушек слезливо завыла. Мать тихонько на нее шикнула, дожидаясь от королевы разрешения идти.
Глядя вслед уходящей с детьми женщине, Маргарет прикусила губу. Победной радости отчего-то не ощущалось. Какое-то время королева еще стояла, провожая их взглядом за ворота, в смятении от своей зависти и печали.
23
Маргарет вдохнула глубоко и с наслаждением: Вестминстерский дворец был полон соблазнительных запахов. Всего три дня как миновало Рождество. И хотя по святцам 28 декабря считалось днем Ирода, когда старый изувер своим приказом учинил избиение младенцев, это был также день, когда королевские кухни запекали остатки оленины в пироги, и устраивалась их раздача народу. Прежде чем стать начинкой, требуха, лытки и уши проваривались в жирной подливке, и уже затем попадали в выпечку. После этого дворцовые кухари под победные крики улицы выносили свои творения собравшемуся люду. Здесь исходящие паром пироги нарезались толстыми ломтями и попадали на семейные столы. Маргарет лично попробовала один ломтик: ничего, довольно вкусно, только сок немного жирноват и потому пристает к нёбу и зубам.
На толпу она смотрела из высокого окна, блаженно глядя на вышедшую шеренгу поваров, каждый с увесистым пирогом на подносе и ножом для нарезки у бедра. Детей в толпе не было. В день Ирода их было принято поколачивать в память о жестокости царя, так что ребятишки Лондона старались в этот день не попадаться на глаза, а те, что в услужении или на побегушках, держались тише воды, чтоб лишний раз не напоминать хозяевам о традиции. Взрослые же, теснясь вокруг поваров, беззаботно улыбались. Многие специально приносили с собой дерюжки и корзинки, чтобы было куда сложить угощение.
Маргарет погладила себя по животу, чувствуя в себе тяжесть от переедания за все последние дни. Рождественскую службу в Вестминстерском аббатстве она просидела рядом со своим дремлющим мужем. Снаружи праздновать Рождество Христово собрались плясуны и песенники, в храм которых не пускали: чего доброго, нарушат благочинность обряда. А те устроили снаружи кавардак, и тогда к ним вышли сторожа с дубинами, чтобы пинками и ударами отогнать прочь: не балуй.
Сзади осторожно кашлянул Дерри Брюер, и Маргарет обернулась, улыбаясь тому, как он по случаю праздника нарядно и опрятно одет. Сложно было даже сопоставить образ этого человека с тогдашним тощим, дрожащим монашком, пять лет назад вошедшим из-под дождя в Виндзоре. За эти годы Дерри нагулял вес, раздался в плечах и поясе. Но смотрелся он все таким же сильным, как заматеревший вепрь, не лишившийся с годами своей хитрости и сметки. При этой мысли Маргарет задумчиво притронулась к своему животу. Горе и треволнения помогли ей избежать такой же участи, но, словно в отместку, после рождения Эдуарда оставили ее лоно пустым. Эта мысль печалила, и адресованная Дерри улыбка вышла несколько натянутой.
– Какие новости, Дерри? Дворецкий говорил мне, что нынче по Лондону поколачивают ребят. Возможно, он меня разыгрывал, зная, что мое детство прошло во Франции. Или это действительно так?
– Такое действительно происходит, миледи, когда юные подмастерья отбиваются от рук, а хозяева на них серчают. Вот и сегодня такое местами тоже было. Хотя год на год не приходится. Если вы пожелаете такое увидеть, я могу устроить.
Королева со смехом покачала головой.
– Вот так бы все мои желания исполнялись, Дерри. Когда я была девочкой и впервые переплывала Ла-Манш, житье королевы я себе представляла именно таким.
При этих словах ей вспомнился человек, которому она была обязана своим переездом в Англию: Уильям де ла Поль, герцог Саффолк. Взор королевы вновь затуманился печалью.
– Как твои труды, Дерри? – меняя тему, спросила она. – Готов ли флот?
– Все корабельные плотники на южном побережье трудятся день и ночь. К весне, ваше высочество, строительство новых и ремонт старых кораблей завершится. Судов для переброски армии у нас будет столько, что Франция окажется не на шутку удивлена. Думаю, такого она не видывала с сорок шестого года. Уверен, этого будет достаточно, чтобы выкурить из Кале Солсбери с Уориком и Марча. Если они двинутся дальше во Францию, то будут обречены. Французский король не допустит, чтобы английские солдаты маршировали или стояли лагерем на его землях. Кале будет отвоеван для короны, ваше высочество, не извольте сомневаться. И любой обходной маневр, затеваемый врагами короля, будет нами пресечен.
– А после этого… Йорк, в Ирландии? – с вопросительной интонацией произнесла королева, на что Дерри ответил так же, как и с дюжину раз до этого.
– Миледи, вам доподлинно известно, что Ирландия – место дикое, а к Йорку там относятся с симпатией еще со времен его наместничества от имени короля. – Брюер неловко кашлянул. – В Ирландии у него есть друзья, которые верят в дом Йорка… в смысле, что он воплощает королевскую линию. И они будут противиться, эти упрямцы. Послать флот через какие-то двадцать миль в Кале – дело несложное. Можно заблокировать этот порт и высадить там солдат, пушки и все необходимое, хотя я надеюсь, что они сдадутся прежде, чем мы окажемся вынуждены крушить стены. Мне не хочется создавать у короля Франции впечатление, что от наших неурядиц он получает возможность что-нибудь выгадать. Ну а Ирландия… здесь, миледи, все обстоит несколько иначе. Высадить на диком восточном побережье армию – это уже попахивает полномасштабной военной кампанией: год, а то и более разлуки с Англией, когда, видит бог, наши люди могли бы найти куда более достойное применение у себя дома. Ирландцы народ хмурый. Вожди их кланов не потерпят вызова своему господству, из одной лишь искры может вспыхнуть мятеж. Я такой курс одобрить не могу, по крайней мере, в этом году. Позвольте мне вернуться к разговору о Йорке уже после того, как Кале окажется у нас в руках. Бог любит тех, миледи, кто обдумывает замыслы с дальним прицелом. Ему нравится показывать им цену их амбиций.
Маргарет с чопорной гримаской поджала губы.
– Я не могу оставить эту птицу в покое, – сказала она. – Он сбежал, когда мы его, в сущности, уже держали в руках, и тем самым посрамил всех моих поборников. Вы можете это понять, Дерри? Я видела, как Солсбери уничтожал добрых людей, пришедших на поле битвы с моим знаком Лебедя, из любви ко мне. Где же расплата за тот скверный день? Где справедливость, когда Солсбери со своим сыном преспокойно сидят во Франции, а Йорк в Ирландии? Я хочу, чтобы на родину их доставили в кандалах, Дерри! За все, во что они мне обошлись, за все, чем грозили.
– Ваше высочество, я понимаю. Для меня самого снова б наступило Рождество, увидь я Йорка и Солсбери под судом. Я был в Сент-Олбансе, миледи, и знаю о долгах, которые за ними числятся, да так и не отданы. Но расплаты им не миновать, клянусь. С шестью десятками кораблей, людьми и пушками мы выкурим их, как лис из норы. От вас же я прошу только одного: терпения.
Маргарет сухо кивнула, взмахом руки отпуская своего советника-шпиона. Дерри согнулся в поклоне, при этом в спину ему вступило. Бог ты мой, это уже старость! Взвесив все дела, предстоящие на сегодня, Брюер подумал, удастся ли воткнуть сюда час фехтования на мечах с одним из стражников короля. Верховой ездой Дерри уже овладел и в седле держался заправски. А затем решил научиться еще и сражаться как истинный рыцарь, хотя слегка коробило то, что на занятиях его пока шпыняют, как нерасторопного дитятю. Но решение принято, так что будь добр потей, чего бы это ни стоило.
С его уходом Маргарет опять повернулась к окну, улыбаясь праздничному многолюдству Лондона. Считаные дни оставались до нового года, на который она возлагала надежды великие, как никогда. Вначале Кале, затем Йорк, где бы тот ни отсиживался. Враги мужа будут изловлены, и Генрих, глядишь, сможет проживать отпущенные ему годы в мире и покое. Из всех страданий Англия, безусловно, выйдет лишь окрепшей, как и она сама, ее королева, окрепшая в горниле борьбы. А ведь подумать только, кем она когда-то была – робкой тихоней, с трудом изъясняющейся на чужом для себя английском языке; совсем не той воительницей, которой стала.