Тропа барса
Шрифт:
А для него, Краса… Для него обладание, полное обладание — это и есть жизнь.
Чтобы продлить свою, нужно отнять чужую.
Пора.
Крас скрутил полотенце жгутом. Он чувствовал нарастающее возбуждение. Сейчас.
Сейчас…
— Вам что-то нужно?
Эта сушеная пигалица, медсестра, выросла на пороге ванной.
— Что? — Крас смотрел на нее и, казалось, не видел. Только силуэт. Препятствие на пути к наслаждению, равного которому не придумано ни людьми, ни богами, ни дьяволом. Наслаждению полной, абсолютной властью. Над телом и душой.
— Вы что-то хотите?
— Да,
Губы его свела гримаса брезгливости. Он поглядел на ее лицо — никакой разницы, что живая, что мертвая. Абсолютно никакой.
Голову снова заволокло туманом. Но на этот раз туман был желтый, горячий… Крас явственно видел обнаженное тело девушки, золотистое от загара, живое, желанное… Созданное для него. Только для него! Он не позволит мерзостям жизни осквернить это тело, он не позволит ему состариться, кожа так и останется эластичной и упругой, волосы — шелковистыми и податливыми, лицо — юным и свежим… Сейчас… Сейчас это лицо пылает горячечным румянцем, так похожим на румянец страсти… Сейчас он будет обладать этим телом, этими губами…
Крас передвигался бесшумно, будто призрак. Вышел из ванной, прислушался. В доме — тишина. Кроме него, Маэстро и медсестры, в доме никого нет. Помешать может только Маэстро. Но он не помешает. Сейчас он плавает в наркотических снах, смешанных с тяжелым коньячным опьянением. Пусть ему пригрезится ад.
…Аля почувствовала рядом с собой тяжкое дыхание. Силы оставляли ее.
Обледенелый склон стал теперь почти вертикальным, и не было никакой возможности удержаться… А бездна притягивала тяжким неземным холодом, леденели ступни, цепенели руки, застывали губы… Уже собственное дыхание казалось ей холодным, почти неслышным… Горячие слезы текли из глаз и позволяли хоть как-то согреться… Но спасения не было. Только один путь: вниз, в бездну.
Раз она никому не нужна… Раз ей некого любить… Раз она лишняя в этом мире…
Тогда зачем все…
Пальцы сами собой разжались, и ее тело сначала медленно, потом все быстрее стало соскальзывать по ледяной вертикальной стене, холод охватывал ее кольцом, сжимая тисками…
«Я — воин. Мое дело — очищать землю от подонков».
«А — мое?»
«Твое дело — любить».
«И — все?»
«Это не так мало».
Любить — это не так мало.
Любить так любить. Стрелять так стрелять. Или этого не было никогда? Не было ни отца, ни матери, и сама она объявилась на это свет только убивать?.. Если ее руки что-то и держат уверенно, так это — оружие. Как грустно…
Как грустно, туманно кругом…
Тосклив, безотраден мой путь, И прошлое кажется сном, Щемит наболевшую грудь…
Ямщик, не гони лошадей…
Не гони лошадей… Чуть помедленнее…
Вдоль обрыва, по-над пропастью По самому по краю, Я коней своих нагайкою стегаю, Погоняю!
Что-то воздуху мне мало, Ветер пью, туман глотаю, Чую с гибельным восторгом — Пропадаю, пропадаю!
Пропадаю… И нет в этом никакого восторга… Только холод. Страшный, нечеловеческий холод, от которого стынет все… Даже душа.
Черный смерч закружил тело девушки в стремительном, несущемся вниз водовороте…
И вдруг падение замедлилось. Вернее, прекратилось овсе. Она словно висела на невидимых теплых лучах, как маленькой колыбели, согреваемая ладонями… И еще на знала — это руки отца. Потом она почувствовала и уки мамы, и еще чьи-то, знакомые ей, бесконечно добрые, руки всех, кто ее любил… Они выталкивали ее из ездны, туда, наверх, к солнцу и свету…
Аля попыталась вздохнуть, и вместе со вздохом пришла боль. И ощущение опасности.
Приподняла тяжелые, будто исцарапанные песком веки, огляделась вокруг: комната, тяжелые портьеры опущены, из-за них пробивается мягкий свет — наверное, там, на улице, снег. Попробовала шевельнуться и тут только поняла, что ее распяли на кровати, руки прикручены вязками, ноги — тоже. Укрывавшая девушку простыня сбилась куда-то набок, она лежала совершенно нагая. Первым желанием ее было позвать на помощь, но она поняла, что этого делать не следует. И еще было ощущение опасности. Близкой опасности.
Горло драло, как наждаком. Мучительно хотелось пить.
Аля попробовала облизать губы, они треснули, и она ощутила вкус собственной крови. Горло запершило сильнее девушка закашлялась.
Снова попыталась оглядеться. Где она?
Больница? Но как она сюда попала?
Последнее, что Аля помнила, — это мчащийся джип, дорогу, метель, выстрелы… Ну да, выстрелы. Она стреляла, и в нее стреляли… Пули буравили обшивку автомобиля… Больше она не помнила ничего.
Нет, на дурдом это не похоже. Единоличная палата для каждого психа — это из произведений Булгакова, а вовсе не из реальной жизни. В реальной — нескончаемо-желтый коридор и грязно-коричневый линолеум.
Аля попробовала выдернуть руки. Вязки ослабли, пока она металась в бреду, но действовать мешала тяжелая, угнетающая слабость. Девушка закусила губу, потянула руку и почувствовала сильную боль в запястье: кожа была стерта до крови. На лбу выступил бисеринками пот, Аля повторила попытку, еще… Почувствовала горячие толчки боли, снова дернула рукой. Еще немного, и…
Кисть левой руки вышла из петли мягко, оставляя на простыне кровяной след.
Несколько раз она сжала и разжала кулак, чтобы вернуть чувствительность онемевшей кисти. Привстала, прогнулась, чтобы достать кисть другой руки. Есть!
Дернула раз, другой, расширяя узел. Медленно, стараясь не обращать внимания на боль, освободила правую.
Потом обессиленно застыла на кровати, вытянув руки вдоль тела. Голова кружилась, кисти мучительно ныли, боль горячо пульсировала в кончиках пальцев, но девушка заставила себя сжимать и разжимать их раз за разом, пока не ощутила наполняющее пальцы живое тепло.
Сейчас… Сейчас она распутает, освободит ноги, потом найдет что-нибудь попить… Должно же быть здесь хоть что-то?
И все-таки интересно, где она? В плену у бандитов, которые гнались за ними? Кто они такие, как себя с ними вести?