Тропик любви
Шрифт:
Убежище мэтра было устроено на чердаке ветхого дома и очень напоминало мне библейское место рождения Жионо в Маноске. [478] Оно походило на берлогу, которую мог соорудить себе св. Иероним, будучи в изгнании в чужой стране. За ее стенами, в вулканической части Ираклиона, правил Августин; здесь был мир Иеронима, полный книг, покрытых плесенью, картин, музыки. Дальше, в собственно Европе, иной мир готовился обратиться в руины. Скоро кто-то должен прийти в место, подобное Криту, и вновь открыть свидетельства исчезнувшей цивилизации. По этой крохотной литераторской квартире-берлоге Цуцу проходил поперечный разрез всего того, что погибло, чтобы создать культуру Европы. Эта квартира будет жить, как жили монахи на всем протяжении темных веков.
478
В фактах, не в сути, Г. Миллер не вполне точен:
Один за другим появлялись его друзья, в большинстве своем поэты. Общим языком был французский. Вновь зазвучали имена Элиота, Бретона, Рембо. Говорили о Джойсе как о сюрреалисте. По их мнению, Америка переживала культурное возрождение. Тут мы резко расходились. Мне невыносима мысль, укоренившаяся в сознании обывателя, что Америка — это надежда всего мира. Я назвал им имена их собственных писателей, современных греческих поэтов и романистов. Они принялись спорить о достоинствах того или другого писателя, так и не придя к единому мнению. Больно было видеть, что они не уверены, что их собственные художники чего-нибудь стоят.
Накрыли стол, но мне от всей той отличной еды, вина и прекрасного винограда пришлось отказаться.
— Я думал, вы любите поесть и выпить, — сказал Цуцу. Я признался, что у меня расстройство желудка.
— О, ничего-ничего, можно съесть немного холодной рыбы, — уговаривал он. — И попробовать вот это вино — вы должны его попробовать, я заказал его специально для вас.
Пришлось из вежливости согласиться. Я поднял бокал и предложил выпить за будущее Греции. Меня заставили попробовать замечательные оливки — и знаменитый козий сыр. Ни зернышка риса. Я уже видел, как опять скатываюсь на дно рва к дохлой лошади с роящимися над ней мерзкими мухами.
— А что вы скажете о Синклере Льюисе — ведь это несомненно один из величайших американских писателей?
Когда я ответил, что его нельзя назвать великим, они засомневались в моих способностях критически судить о литературе. Кого же тогда можно назвать великим американским писателем, недоумевая спросили они. Я сказал: — Уолта Уитмена. Это единственный великий писатель, какой вообще у нас был.
— А Марк Твен?
— Писатель для подростков, — ответил я.
Они заржали, как те троглодиты, что смеялись надо мной предыдущим утром.
— Так вы считаете, что Рембо выше всех американских поэтов, вместе взятых? — спросил с вызовом молодой человек.
— Да, я так считаю. Я думаю, что он выше и всех французскихпоэтов, вместе взятых.
Мои слова произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Как водится, самые рьяные защитники французской традиции — это те, кто живет за пределами Франции. Цуцу был того мнения, что надо дать мне высказать все, что я думаю по этому поводу; он считал, что моя позиция типична, показательна для настроений, царящих в среде американских писателей. Он аплодировал мне, как аплодируют дрессированному тюленю, вертящему носом мяч. Мне стало немного тоскливо в этой обстановке бесплодной дискуссии. Я разразился длинной речью на плохом французском, где признавался, что я не критик, я — натура, всегда слишком увлекающаяся и пристрастная, не почитаю того, что мне не нравится. Я сказал им, я невежда и неуч, что они хором попытались оспорить. Лучше я расскажу случай, который однажды произошел со мной, сказал я и начал — о бродяге, который как-то вечером, когда я шел по направлению к Бруклинскому мосту, хотел стрельнуть у меня десять центов. Я рассказал, как машинально отказал бродяге, и лишь потом, пройдя несколько шагов, вдруг сообразил, что человек что-то просил у меня, бросился назад и заговорил с ним. Но вместо того, чтобы дать десятицентовик или четвертак, я рассказал ему, что сам бедствую, что у меня ни цента в кармане, что только это я и хотел ему объяснить. И бродяга сказал мне: «И ты из-за этого вернулся, приятель? Коли все так, как ты говоришь, я сам с радостью дам тебе десять центов». И я позволил ему дать мне монетку, сердечно поблагодарил и пошел своей дорогой.
Все согласились, что это очень интересный случай. Вот, значит, какая она, Америка. Странная страна… там может случиться все, что угодно.
— Да, — сказал я, — очень странная. — И подумал про себя: как замечательно, что я больше не там и Господь Бог не возражает, чтобы я никогда туда не вернулся.
— А что заставляет вас так любить Грецию? — поинтересовался кто-то.
Я улыбнулся и ответил: — Ее свет и бедность.
— Вы романтик, — сказали мне.
— Да, — сказал я, — я настолько ненормален, что верю — самый счастливый человек на земле — это тот, у кого минимальные потребности. А еще верю, что если имеешь свет, такой, как здесь у вас, то он уничтожает все безобразное и уродливое. Оказавшись в вашей стране, я понял, что свет свят: Греция для меня — святая страна.
— Но разве вы не увидели, как беден здешний
— В Америке я видел людей, которые живут еще ужасней, — возразил я. — Не бедность делает людей несчастными.
— Вы можете так говорить, потому что сами не испытали…
— Я могу так говорить потому, что всю жизнь был беден, — резко возразил я и добавил: — Я и сейчас беден. У меня денег, только-только чтобы вернуться в Афины. А когда вернусь туда, придется опять думать, где достать еще. Не в деньгах нахожу я опору, но в вере в себя, в собственные силы. В душе я — миллионер, и, может быть, лучшее, что дает Америка, это вера в то, что ты снова будешь на коне.
— Да, да, — воскликнул Цуцу, аплодируя мне, — это замечательное свойство Америки: вам неведомо чувство поражения. — Он снова наполнил бокалы и встал, чтобы произнести тост. — За Америку! — провозгласил он. — Да будет долгой ее жизнь!
— За Генри Миллера! — подхватил кто-то. — Потому что он верит в себя.
Я едва успел вернуться в отель до очередного приступа. Завтра обязательно сяду на рисовую диету. Лежа в постели, я смотрел на мужчин без пиджаков в здании напротив. Это напомнило мне точно такие же картины, что я видал в мрачных чердачных помещениях контор по соседству с бродвейским «Центральным отелем» — на Грин— или Бликер-стрит, например. В промежуточной зоне между сумасшедшим богатством и настоящими трущобами. Бумажные души… целлулоидные воротнички… шпагат… мышеловки. Луна стремительно неслась сквозь тучи. До Африки почти рукой подать. На другом конце острова — место с названием Фест. Я уже засыпал, когда в дверь постучала мадемуазель Сведенборг, чтобы сообщить, что звонил префект полиции и справлялся обо мне. «Что ему надо?» — спросил я. Она не знала. Известие встревожило меня. Я впадаю в панику от одного слова «полиция». Я непроизвольно поднялся и полез в бумажник, проверить, на месте ли permis de sejour. [479] Внимательно просмотрел его, чтобы убедиться, что все en regle. [480] Что этому ублюдку могло быть от меня нужно? Не собирался ли он спросить, сколько у меня денег при себе? В таких захолустных местах обожают досаждать по всяким мелким поводам. « Vive la France», [481] — бормотал я рассеянно. Тут мне пришла в голову другая мысль. Я влез в купальный халат и принялся обходить этажи один за другим, чтобы быть уверенным, что, когда понадобится, быстро смогу найти туалет. Потом захотелось пить. Я позвонил и спросил, есть ли у них какая-нибудь минеральная вода. Горничная никак не могла взять в толк, чего я хочу. «Вода, вода», — повторял я, оглядываясь в тщетных поисках бутылки, чтобы наглядно показать, что мне нужно. Горничная исчезла и вскоре вернулась с кувшином воды со льдом. Я поблагодарил ее и выключил свет. Во рту горело — так хотелось пить. Я встал и смочил губы, страшась, как бы капля воды случайно не попала в пересохшее горло.
479
Вид на жительство (франц.), прим. перев.
480
Согласно требованиям закона (франц.), прим. перев.
481
Да здравствует Франция! (франц.), прим. перев.
Наутро я вспомнил, что надо было зайти в офис вице-консула за книгой, которую он мне обещал. Я отправился в офис, где долго ждал появления его светлости. Он вышел ко мне, сияя довольной улыбкой. Он уже надписал мне книгу; он желает, чтобы я непременно, как только прочитаю ее, сообщил ему, что я о ней думаю. Успешно отбив его попытку подкинуть мне идею съездить в лепрозорий где-то на острове, я, как можно деликатней, поделился с ним своей рисовой проблемой. Вареный рис? Нет ничего проще. Его жена может готовить его для меня каждый день — с радостью. Как бы то ни было, но я был тронут его готовностью помочь мне. Я попытался представить себе французского чиновника высокого ранга, который был бы столь же обходителен, — но не хватило воображения. Вместо этого вспомнилась француженка, которая выращивала табак по соседству с тем местом, где я жил несколько лет, и как однажды, когда мне не хватило двух су, она выхватила у меня сигарету и паническим голосом завопила, что они просто не могут никому ничего отпускать в кредит, что это их разорит и прочее в том же роде. Вспомнил я и сцену в другом бистро, где я тоже был постоянным посетителем, когда меня отказались ссудить двумя франками на билет в кино. Помню, как я взбесился, когда женщина у кассы отговорилась тем, что она, мол, не хозяйка, а всего лишь кассирша, и как я выгреб из кармана мелочь, только чтобы показать, что не сижу без гроша, и, швырнув монеты на улицу, сказал: « Вот, возьми, плевал я на ваши вшивые франки!» И подавальщик тут же кинулся на улицу подбирать монетки на грязной мостовой.