Тропик ночи
Шрифт:
В первый вечер мы были очень сдержанны. Уитт всегда был сдержан в отношениях с людьми, а я… право, я не могла бы определить свое тогдашнее состояние. Взрыв эмоций? Жар влюбленности? Мы даже не прикоснулись друг к другу в тот вечер, но гормоны наши, видимо, бушевали вовсю, проступая на коже капельками пота. Когда окончательно стемнело, все спустились на берег, чтобы полюбоваться фейерверком. Я сидела рядом с Лу, но Уитт уселся на траву по другую сторону от меня, испуская микроволны столь жаркие, что на них можно было бы поджарить мясо.
Когда мы остались наедине, Уитт спросил меня, где я живу. Я указала ему на большой фешенебельный особняк на берегу озера.
— Вы, должно быть, очень богаты.
— Ужасно!
— Не хотите ли вложить средства в мою пьесу? — спросил он.
Мы возвращаемся домой, я готовлю обед, а потом мы играем. Я показываю Лус фокусы.
Что я, собственно, обдумываю? Как устроить спаленку для Лус так, чтобы она могла там свободно поднимать голову? Что-то надо делать, пока нам грозит армагеддон.
Сделать это нелегко, там очень тесно и жарко, как в духовке, нужно расширить проход и как-то поудобнее оборудовать место. Но любовь превозмогает все.
Когда Лус уже спит, я отправляюсь в дом к Полли Рибере. Все семейство Полли — двенадцатилетний Джаспер и четырнадцатилетняя Шэри — смотрит телевизор. Полли жестом предлагает мне присоединиться к ним, и я сажусь. Показывают фильм со Стивеном Сигалом; герой швыряет на землю плохих парней, словно кегли, приемами айкидо. Я могла бы сказать пару слов насчет его техники, но вместо этого излагаю свой план. Прошу позволения устроить спальню для Лус на чердаке над гаражом. От пола до крыши там не меньше семи футов и вполне достаточно места для ребенка. По обеим сторонам фронтона вентиляционные окна типа жалюзи. Всю необходимую работу я проделаю сама — изоляция, покраска, штукатурка и так далее, если Полли позаботится о приобретении нужных материалов, которые я оплачу. Я предлагаю ей подготовленную мной примерную смету, и Полли соглашается, даже говорит шутя, что не повысит мне квартирную плату, если все будет сделано как надо.
На следующий день, в субботу, я отвожу Лус на целый день в прекрасный дом Петтигрю, где ее ждут экзотические удовольствия; к счастью, об этом было договорено заранее. Да, у меня есть преимущество, но играть на чувстве вины людей типа миссис П. настолько легко, что я старалась сдерживать свое презрение. Такие люди, как Петтигрю, во множестве стекались на представления пьес моего мужа, чтобы с восторгом созерцать, как порицают и поносят на сцене им подобных.
Мы вступили в законный брак, что для людей нашего возраста, социального положения и интеллектуальных запросов было необычным. И это он сделал мне предложение, что еще более необычно. Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне приходится сдерживать побуждение со злобой осудить то, что произошло между нами. Я могла бы, например, сказать, что он сделал предложение выйти за него замуж, чтобы уловить в моих глазах тень сомнения, уяснить для себя, не беспокоит ли меня мысль о том, что скажут по этому поводу мои родители. Меня беспокоило, как отнесутся к этому мои родители, но это были соображения религиозного, а не расового порядка. Я отошла от церкви, но мой отец рассчитывал выдать меня замуж в соборе Святого Патрика в присутствии всех членов клана Доу и тысячи или около того друзей и знакомых. Уитт не просто не был католиком, он был агрессивным атеистом. Он не собирался венчаться в церкви, беседовать со священником, толковать о воспитании детей, поскольку не имел желания ими обзаводиться. Никто больше не принимает всей этой чепухи всерьез. Это он говорил не раз и не два. Полагаю, для него имело значение лишь одно — его писательство. И раса, как это выяснилось впоследствии.
И ненависть. Поначалу я думала, что смогу излечить его от нее своей любовью, что мы сумеем создать для себя магический круг, в котором и станем жить настоящей, не отравленной расизмом жизнью. Я должна считать, что он тогда по-настоящему любил меня, и любовь эта была вдвойне драгоценна, так как я была единственным существом, которое он любил.
До отъезда в Африку между нами только раз произошла ссора. В самом начале нашей совместной жизни Уитт рассказал мне, что он сирота, родители его умерли, и воспитывали его пожилые дядя с теткой, которые тоже скончались. (Честный Лу Ниринг, который знал правду, не сказал мне ни слова.) Не могу представить, как он мог жить с этой ложью после того, как стал знаменитостью. Когда «Музыка расы», поставленная в Нью-Йорке, породила грандиозный скандал среди влиятельных и богатых представителей обеих рас, некий предприимчивый репортер из «Голоса» отыскал семейную чету, которая воспитывала Де Уитта Мура с детства. Муж оказался профессором английского языка в общественном колледже в Нью-Джерси, а жена работала в агентстве
Репортер позвонил мне и попросил объяснений перед тем, как это стало достоянием гласности. Я не дала ему никаких объяснений, просто бросила трубку и помчалась в большую комнату, где работал Уитт. Я встала перед ним, пылая негодованием. Это правда? Он признал, что правда. Начал шутить. Как ты мог? Как ты мог лгать мне?! Мне! Я так рассвирепела, что пнула его в голень. Он вытаращил глаза, яростно оскалил зубы и попытался ударить меня по лицу, но я приемом уде-хинери перехватила его руку и швырнула его через всю комнату. Потом я ушла из дому. Прожила под чужим именем в «Плазе» неделю. Смотрела телевизор. Чего только я не насмотрелась и не наслушалась! Обвинения во всех грехах сыпались на него дождем, пока наконец я не узнала о том, как Уитт несколько лет назад начал разыскивать свою родную мать и обнаружил, что она, законченная наркоманка, проститутка из Ньюарка, недавно умерла.
Я вернулась домой. Уитт встретил меня с преувеличенной радостью. Он выглядел так, словно не умывался, не брился и не ел с того самого дня, как произошел скандал. Он извинился, я тоже извинилась, мы объяснились, выключили телефон и десять дней подряд неуемно занимались сексом.
Я много лет не вспоминала обо всем этом, а теперь вспомнила и перебирала в памяти события, таская фанеру и прочие материалы и занимаясь обустройством чердака, который нагрелся до такой степени, хоть пиццу готовь, — настоящая духовка. В три часа я усаживаюсь под манговым деревом перекусить. Мимо проходит Джаспер и спрашивает, не может ли он помочь мне. Это сильный, коренастый юноша с массой темных кудрей и веселыми глазами. Предложение меня радует: мне нужно, чтобы кто-то держал с другого конца лист сухой штукатурки, пока я прибиваю его гвоздями к стропилам. К тому времени, как солнце склоняется к закату, потолок у меня готов и стены тоже, закреплен на месте и вентилятор. Приходит Полли Рибера, осматривает плоды моих трудов и хвалит умницу Долорес, которая чувствует себя отлично, выпустив из клетки старушку Джейн на небольшую прогулку.
Я принимаю холодный душ, переодеваюсь, съедаю несколько плодов манго с деревенским сыром и кормлю цыпленка Лус овсяными хлопьями. Из обрезков дерева и проволоки мастерю для него нечто вроде клетки. Потом я засыпаю, как обычно, без сновидений. Оло считают отсутствие снов серьезной болезнью вроде потери способности говорить или паралича. Улуне объяснял мне, что это силы зла, пользуясь тем, что человек спит, лишают его связи с действительностью и жизненной силы. В Африке я постоянно видела сны, и по утрам во время завтрака я делилась с Улуне своими сновидениями, а он — своими со мной. Некоторые мои сны были очень неприятными, как я теперь припоминаю.
На следующее утро я просыпаюсь с давно уже мне незнакомым чувством голода. Это явно взбунтовалась Джейн. Я готовлю для себя французские тосты и съедаю их с кленовым сиропом и джемом, выпиваю чашку кофе, потом ем манго — настоящий пикник на заднем дворе под птичьи серенады. Раньше, до Африки, мне нравилось есть тосты с медом, но теперь при одной мысли о меде я почему-то ощущаю слабость.
Я разглядываю птиц и вслушиваюсь в их пение. Среди них, кажется, нет медоуказчиков. Потом я встаю и иду на передний двор; поднимаю с земли переброшенный через забор парнишкой-разносчиком газет номер «Герольда», получаемого Полли. На глаза мне попадается заголовок-шапка. Я поспешно извлекаю газету из пластиковой упаковки и прочитываю статью. Швыряю газету на землю, бегу в кусты и в приступе неудержимой рвоты извергаю из себя съеденный мною завтрак.
Глава семнадцатая
2 октября, Лагос
Приехал Дэйв Берн. Британец по происхождению, известный ловелас (только не по отношению ко мне!), он много лет преподает в Стэнфорде. Сказал, что М. рассказывал ему обо мне, что просил передать самый горячий привет, а сам он, то есть Дэйв, остается здесь, с нами. Он бывал в этих местах много раз, знает все наречия и потому не предвидит для себя никаких затруднений. По дороге из аэропорта он развлекал нас (на смеси английского и йоруба) историей об одном из своих студентов-старшекурсников, который никак не мог уловить тонкости тонального ударения в языке йоруба. Никто не мог ответить ему на очень вежливо заданный вопрос о том, когда состоится следующая церемония обрезания. Берн попросил его в точности повторить сказанное, и парень изрек следующее: «Прошу вас, мне необходимо вступить в половые отношения с тремя козлами». Тунджи хохотал так, что едва мог править машиной.