Тропой чародея
Шрифт:
— Прости, Роман, — тихим голосом проговорил Гвай. — Я оскорбил тебя, но, поверь, я не хотел этого. Само собой слово из уст выскочило. Тебя вчера ранило стрелой на посаде, ты пролил кровь за Полоцк, а я…
Роман шумно, возбужденно дышал. Внутри у него все клокотало от возмущения и обиды. Еще держа в правой руке меч, он левой крепко, всеми пальцами, сжал себе лоб, стоял как неживой.
— Ты меня до самого корня съедаешь, боярич, — сказал он наконец, обращаясь к Гваю. — Ты меня прямо в сердце бьешь. Тяжело слушать твои слова. Но я знаю, что не от злости ко мне это, потому что душа у тебя справедливая. О Полоцке ты думаешь,
— Я здесь! — встал перед Романом высокий широкоплечий мужчина.
Роман положил руку ему на плечо:
— Хороший из тебя получился вурдалак. Когда ты воешь, то сердце заходится. Князю Мстиславу не спится на детинце от твоего воя.
Все негромко засмеялись. Каждый подходил к Гнездиле и похлопывал его по плечу.
— Братаничи, — обратился ко всем Роман, — спасибо вам за отвагу, дружина моя ночная. Если бог соединит, человек не разлучит. Я верю, что никакая сила не разлучит нас, потому что за Полоцк меч свой мы подняли. «Там, где вас двое, там и церковь моя», — сказал Христос. Нас не двое, нас больше, и мы знаем, какому делу наш меч служит. Однако нельзя все время только пугать князя Мстислава. Как и все киевские князья, Мстислав не робкий, боевым копьем вскормлен. Надо в чистое поле выходить, биться надо, да вот беда, мала наша рать. Растопчут нас кияне, как на Немиге растоптали. Я был там, я помню.
Он умолк. Все смотрели на него и верили, знали, что он сейчас видит душой своею. А видел Роман покрытую льдом Немигу, твердый, плотный снег, красные щиты полочан и киян, залитые кровью кольчуги, стяги и мечи, жар яростной сечи и тяжелые суровые слезы поражения на глазах у князя Всеслава.
— Что же делать? — нетерпеливо выкрикнул Гвай.
— Я помню, — будто не расслышав голоса Гвая, продолжал Роман. — Потом князя Всеслава схватили возле Рши, в Киев увезли и в поруб бросили. Его семья с княгиней Крутославой и часть уцелевшей дружины затаилась в пуще, за Двиной. В Полоцк Мстислав явился с великой силой, сел на полоцкий престол. Боярство наше помаленьку к новому князю привыкает, уже и роту некоторые дали Мстиславу. Пройдет солнцеворот, другой, и все забудут про Всеслава, про Рогнеду, потому что мед и при Мстиславе сладок и пьян.
— Не забудем! — воскликнул Гвай.
Одобрительным гулом его поддержали и остальные.
Роман властно вскинул вверх десницу в боевой перчатке, требуя тишины.
— А пока не забыли, — сурово продолжал он, — пока помните Полоту и Рогнеду, давайте снова станем на колени и поклянемся душами предков, которые слушают сейчас нас и смотрят на нас, поклянемся, что мы никогда не изменим ни друг другу, ни делу, которое соединило нас.
Все опустились на колени. Ветер тревожно прошелестел над взгорком. В озере потемнели, расходились волны. Вдруг, разбрызгивая бледно-золотые искры, по темному небу скользнула большая хвостатая звезда. «Небеса подают нам добрый знак», — с радостью подумали почти все, кто собрался на этом взгорке. «Небесный камень полетел, — подумал боярич Гвай. — Упадет за Двиной в пущу, и умри, не найдешь его». А боярский холоп Гнездило, державший на поводу коней, только легко вздохнул — снова Огненный Змей понес кому-то богатство… Если яркая полоса в небе — золото понес, если бледная — серебро, если темная — хлеб и зерно. Горшок серебра кто-то найдет утром на своем пороге.
— Братаничи, встретимся ровно через седмицу на этом самом месте, — поднялся с колен Роман. — Пусть каждый из вас будет отважным и сильным, как тур, молчаливым и бдительным, как ночная сова. Готовьтесь, ждите, собирайте верных людей, а я за это время постараюсь встретиться с княгиней Крутославой в двинской пуще.
Он каждого обнял и трижды поцеловал, каждому пожал руку. Потом легко вскочил на коня, ударил его рукой по шее и, взлетев на самую вершину бывшего капища, крикнул оттуда:
— Рубон!
— Рубон! — ответили ему братаничи и начали садиться на коней. У кого не было коня, тот подался пешком. Скоро из темноты послышалось, как Романов конь, спустившись со взгорка, зацопал по болоту.
Гвай сел на своего Дубка, поехал следом за Романом. Почти целое поприще ехал в одиночестве, потом гневно остановил коня, свистнул и нетерпеливо крикнул:
— Гнездило!
— Я здесь, боярич, — отозвался из темноты Гнездило.
— Где ты замешкался, чертов холоп?
Гнездило на вороном коне подъехал к господину. Длинные белые волосы вихрил ночной ветер.
— Твое место возле меня, сзади меня, — строго сказал Гвай. — Почему я никогда не могу тебя дозваться?
Гнездило молчал.
Были они одногодки, боярич и холоп. Гнездилу в свое время вывели с пленом из Туровской земли, а был он до своего холопства сыном вольного смерда. Крепкий, сметливый и быстрый, он недолго ходил на боярском поле за сохою, выбился в боярские конюшие, потому что очень любил коней, мог совладать с самым горячим скакуном.
— Кажется, мой Дубок прихрамывает на левую переднюю ногу, — после долгого молчания сказал боярин.
Гнездило натянул поводья, тотчас же соскочил со своего коня, со словами: «Позволь, боярич…» — подняв ногу Дубка, погладил ее, подавливая сильными пальцами, потом неожиданно резко дернул ее.
— Готово, боярич, — скромно выдохнул он.
Гвай недоверчиво шмыгнул носом, но тут же повеселел, увидев, что конь пошел легче, веселее.
Они держали путь на юго-восток от Полоцка, в то место, где река Сосница впадает в Двину. Там была вотчина отца Гвая боярина Алексея, на крутой горе стояла усадьба, обгороженная дубовым тыном.
Молчаливая ночь сеяла над пущами и болотами свою вековую печаль. Страшновато было и неуютно. Грязь чавкала под конскими копытами. Вылетевшие из своих укрытий в толстых дуплистых вербах летучие мыши, казалось, готовы были сесть на голову. Молодые зайцы и птицы, пугая коней, срывались с теплых лежанок и гнезд. В темной непролазности лесов слышались треск и сопение — где-то неподалеку спешило по своим делам тяжелое зверье. Ночная земля гудела, вздрагивала, дрожала, столько сил бушевало в ней и на ней, столько жизней загоралось и гасло во мраке.
Вдруг слева от Гвая и Гнездилы из молодого березничка послышался тихий протяжный свист. Постороннему уху могло показаться, что это подала голос какая-нибудь ночная птица. Но боярич знал, что так может свистеть только Роман. Он весь радостно встрепенулся, поджучил Дубка, помчался туда, к тому березничку. Гнездило не отставал от боярина ни на шаг.
— Ты, Роман? — на всякий случай крикнул в темноту Гвай.
— Я… — Роман вышел из березничка. Неподалеку стоял его конь, щипля траву. — Дозволишь боярич, у тебя переночевать? — спросил Роман, берясь за стремя боярича.