Тропой чародея
Шрифт:
До глубокой ночи отговаривала Ядрейчиха упрямого Беловолода. Золотарь слушал молча, только под конец сказал:
— Спасибо, Настуля, за ласку твою, за хлеб-соль, но я все-таки пойду с дружиной.
— А ты чего сидишь, как рот замазал? — набросилась Ядрейчиха на мужа.
— Я могу и лечь, — раздумчиво проговорил Ядрейка и, помолчав немного, добавил: — Велик от тебя, баба, гром, велик! — Он поднялся с лавки, подошел к оконцу, глянул в него. Ночь цепенела на дворе. — И я не с голым животом, пойду-ка и я.
— Куда ты пойдешь? — не поняла Настуля.
—
Настуля на какое-то время онемела.
— Пойду и я, — уже громко, бодро сказал Ядрейка. — В нашей родне я самый меткий стрелок из лука. Ого-го как я стреляю! — Он потряс маленьким твердым кулачком.
— Ошалел, — через силу выдохнула наконец жена и заплакала.
— Чего ты ревешь? — весело похлопал ее по спине Ядрейка. — Считай, что я на ятвяжские озера рыбачить пошел. Далеко до ятвяжских озер… Хлеб, горох и мясо у вас есть. Сидите и ждите меня. Да перестань ты реветь. Каждый свое место должен знать. А места у нас такие: мужчина и собака — на дворе, женщина и кошка — в хате.
Настуля слушала его и не унималась, плакала.
— Вот мокроглазая, — незлобиво ругался Ядрейка. — Сразу видно, что рыбакова жена. Ну, не плачь, Настулечка, не плачь. Я тебе из дружины, из похода золотой и серебряный браслеты привезу.
— Околей ты со своими браслетами, — начала платочком вытирать слезы жена. — И зачем я пошла за такого сорвиголову? О детях-то ты подумал?
Но в ее словах, в ее голосе уже слышались согласие и покорность. Не первый год жила она с Ядрейкой и хорошо знала беспокойный нрав своего мужа. Сколько раз ждала она его из дальней дороги и привыкла к такому постоянному ожиданию, как в конце концов привыкают к черной грозовой туче.
Дети еще спали, когда Беловолод и Ядрейка, простившись с Настулей, двинулись к костерне. Ядрейка поцеловал детей, поцеловал жену, шепнул ей:
— Ты знаешь, где закопан горшочек с гривнами. Как придется туго, достань из земли тот горшочек. А я к покрову вернусь.
У костерни собралось человек пятьдесят менян. В большинстве своем это были молоденькие хлопцы, народ шумный, горячий, который и в глаза еще ни разу не видел настоящей сечи. Это был и сыновья мастеровых людей и купцов, боярские дети. Ядрейка между ними был самым старшим.
Солнце заиграло на востоке, раззолотило заречные пущи. Ветер то летал под облаками, то бегал по кустарникам и острой болотной осоке. В Менске брехали собаки, блеяли овцы. Пахло теплым горьковатым дымом. Кто-то, махнув рукой на походы и сечи, отбивал косу.
— Воевода едет, — вдруг заговорили все и повернули головы в сторону Свислочи.
Роман ехал на коне в сопровождении трех дружинников. Он надел боевой шлем с кольчужной сеткой, чешуйчатый панцирь из стальных пластин, прикрепленных к кожаной рубахе. Закрывал панцирь воеводу до бедер. На ногах у Романа были зеленые мягкие сапоги из лосиной кожи, без каблуков. В правой руке воевода держал длинное бронебойное копье, в левой — круглый красный выпуклый щит. Такой щит тяжело взять вражескому мечу.
Роман твердой рукой остановил коня, громким голосом заговорил:
— Радостно видеть вас, отважные дети города Менска, сыны Полоцкой земли! Вы отозвались на мой клич, вы пришли ко мне, оставив свои семьи, своих родителей, жен и любимых. Вы не побоялись сменить хатнее тепло на холод неведомых дорог, тишину на грохот сечи, ласку красивой женщины на удар вражеской стрелы. Спасибо вам за это! — Он низко поклонился, потом широко повел тяжелым копьем. — В невеселом месте собрал я вас.
При этих словах все посмотрели на костерню. Угрюмая черная ворона сидела на верхнем бревне.
— Здесь лежат людские кости, — понизив голос, продолжал Роман. — Кости наших дедов. Когда-то могучей силой полнились они. Сегодня они стали тленом и прахом. Мы тоже из костей, из жил, из горячей крови. Запомните: все на земле смертно. Умрут еще нерожденные. Отплывет в небытие поколение за поколением, как отплывают тучи за далекий окоем. Только любовь к матери и родной земле бессмертна. Запомните это! Я поведу вас по трудной и неровной дороге. Я не знаю, что ждет нас впереди. Об этом знает один бог. Но я надеюсь на свой и на ваш меч, на свое и на ваше плечо, на боевых коней, на паруса ладей, которые понесут нас вдаль.
Меняне внимательно слушали воеводу. Слетели с лиц веселость и беззаботность, глаза у всех стали серьезными, суровыми. Разные люди сбились, сошлись здесь, по-разному были они и вооружены. Сыновья богатых бояр надели красивые разноцветные доспехи, блестящие островерхие шлемы. Кто был победнее, явился в проволочной кольчуге, в круглой железной шапке, с небольшим деревянным щитом, обтянутым бычьей кожей. Некоторые вместо копий и мечей держали в руках рогатины, с какими ходят на охоту. Ядрейка и Беловолод стояли рядом. Беловолода жгла вина перед Ядрейчихой и ее детьми, от которых он увел отца. Но сам рыболов был как всегда весел, подвижен, разговорчив. Он гордо стоял в кованой кольчуге, доходившей ему до колен, с длинным мечом в руке. Роман заметил его, удивился:
— И ты пришел, говорун?
— Пришел, — как малое дитя, обрадовавшись тому, что воевода узнал его, ответил Ядрейка. — Где же мне быть? Люблю между людьми вертеться, умных людей послушать. Для меня это что жирную уху хлебать.
— Ты и сам мастер поговорить, — скупо улыбнулся Роман.
— Мастер, мастер. А зачем человеку и язык даден, если не говорить? Зубы подпирать? Нет, воевода. На этой земле надо успеть наговориться, чтобы на небесах весь век молчать и только ангельские напевы слушать.
— А мечом говорить ты умеешь? — строго свел брови Роман.
— Не так, как ты. Махать малость научился, и все. Но я тебе пригожусь. Сам я рыболов, от воды живу…
Ядрейка начал копаться в полотняном мешочке, висевшем у него за левым плечом, доставал оттуда один за другим и показывал Роману большие и маленькие, железные и костяные рыболовные крючки.
— Вот мое снаряжение, вот мои доспехи, воевода. Голод — тоже ведь лютый враг. Как нападет он в дороге на твою дружину, закину я крючки с наживкой в реку и… разобью этого врага!