Тропой чародея
Шрифт:
Изяслав слушал игумена и кривил в усмешке тонкие губы.
— Ты не веришь мне? — покраснел, точно свекольным соком налился, Феодосий. — Тогда бери из подземелья своего полочанина, и втроем — ты, он и я — мы отправимся в пещеру к Мефодию. Там ты все увидишь своими глазами.
Назавтра вои-охранники и надворные холопы разобрали верхние венцы дубового поруба, на веревочной лестнице вытащили Всеслава. Полоцкий князь жмурился, прятал глаза от солнца, закрывая их ладонями. Но в его фигуре и лице чувствовалась неукрощенная сила.
— Молишься ли ты богу, князь? — подошел к нему Феодосий.
— Молюсь, — спокойно ответил Всеслав. — Разве ж можно не молиться богу, живя рядом с тобой?
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — смутился игумен.
—
— Каждого бог вознаграждает за земную добродетель, за дела земные, — согласно кивнул Феодосий.
— Однако не забывай, игумен, что впереди нас всех ждет вечность, — усмехнулся Всеслав. — Столько еще божьих наград будет и у тебя и у меня. Есть не только рай, есть ад. Запомни это.
Великий князь Изяслав внимательно слушал их, сам упорно молчал, только поглаживал свою русую бороду, которая росла клипом. Все еще яркие, но уже плохо греющие солнечные лучи лились на Киев.
До Печерского монастыря добирались верхом на конях в сопровождении трех десятков дружинников. Монастырь стоял за городской стеной, на высокой горе. Гора была изрыта пещерками-ходами. Так мыши истачивают, делая в ней ходы, душистую головку сыра. Первым пришел на это место настоятель церкви Апостолов в княжеском селе Берестове Илларион и здесь, на берегу Днепра, среди густых лесов начал закапываться в землю, чтобы спрятаться от суеты и шума мирского. Но случилось так, что скоро отец Изяслава, великий князь Ярослав поссорился с ромеями и назначил Иллариона: своего человека, митрополитом Киевской земли. «С богом я буду разговаривать через своих людей, а не через ромеев», — написал в Константинополь. Пещерка, вырытая Илларионом, пустовала недолго. Какое-то время спустя из города Любеча пришел пустынник Антоний, чтобы согреть в ней свои старческие кости. К Антонию потянулись ученики, и когда их набралось ровно двенадцать, как святых апостолов, они вырыли более просторную пещеру, устроили в ней подземный храм.
Киевские князья поначалу не очень дружелюбно встретили святых «кротов». Изяслав тоже поссорился с ними — обольстительными словами они заманили в пещеру и постригли в монахи под именем Варлама и Ефрема сыновей самых знатных киевских бояр… Разгневанный Изяслав кричал: «В темницу пошлю вас всех и пещеру вашу раскопаю!» Но очень скоро Изяслав, и он всегда гордился этим, стал верным другом монахов, подарил им в вечное владение гору. С того времени и стал Печорский монастырь первым его печальником и заступником, и сегодня князь ехал туда, как к себе домой. Втайне радовался Изяслав предстоящей встрече с пещерниками, как малое дитя радуется новой костяной свистульке. Среди монахов в густой тишине подземелья можно было отдохнуть душою, забыть о половцах и хитрых ромеях, о тяжелом, подрывающем силы камне власти и ответственности, который не один уже солнцеворот гнетет душу.
На самом острие горы стоял новенький деревянный храм тройного сечения, похожий на корабль. Передней, носовой своей частью он был устремлен на восток — здесь размещался алтарь… Средняя часть храма выше остальных поднималась над землей и заканчивалась луковичкой с крестом. Задняя же часть была низкой, приземистой, но очень длинной.
Светлея лицом, игумен Феодосий посмотрел на храм и сказал великому князю:
— Как муравьи, как пчелы, трудились монахи.
Всеслав не знал, зачем его везут к пещерникам. Он сидел на коне, от которого; признаться, уже немного отвык, жадно смотрел на Днепр, на зеленые обрывы, на бесконечные леса. Буря кипела в душе, хотелось широко раскинуть руки и обнять всю эту живую вечную красоту, прижать ее к сердцу. Хотелось захлебнуться свежим ветром, босым побежать по теплой песчаной тропинке, лицом упасть в сочный ломкий тростник, нырнуть в реку, полной горстью зачерпнуть со дна холодного ила, стать рыбой, стремительной, сильной, и плыть, плыть на север, туда, где Береза впадает в Днепр. Глаза князя вспыхнули мягким-глубинным светом, щеки порозовели. Необыкновенную силу вдруг ощутил он в себе, какую-то легкость, хмельность и звонкость, какие бывают после поцелуя любимой женщины.
Игумен бросил на Всеслава подозрительный взгляд, перекрестился. Великий князь Изяслав тоже взглянул на полочанина, невольно положил руку на рукоять меча.
— А когда-то же был на земле золотой век, — воскликнул Всеслав. — И запоров у людей не было, ни клеток, ни порубов. Иди куда хочешь. Лети куда знаешь.
«В нем пробуждается вурдалак», — подумал Феодосий и, обернувшись, сказал Всеславу:
— Помолись, князь. Скоро мы увидим людей, которые не хотят ни ходить, ни летать, ни бегать, а всю свою земную жизнь отдают молитве, бесконечной и суровой. Птицы, хоть и летают высоко, не вьют гнезда на облаках. Не будь птицей, князь. Впусти молитву в душу свою, и бог совьет тебе гнездо в своей небесной державе.
— Зачем ты это говоришь мне, мне, кто возвел Полоцкую Софию? — властным голосом прервал его Всеслав.
Феодосий растерянно умолк. Какая-то таинственная сила струилась от полоцкого князя, и игумен не мог одолеть эту силу. «Оборотень, вурдалак, — снова подумал Феодосий. — Ночь — его день».
Пещера Мефодия была очень маленькая, лишь бы повернуться. Высокие ростом Изяслав и Всеслав не стали в нее заходить, иначе им пришлось бы сгибаться в три погибели. Они увидели только желтенький песок, свечку и ложе из завявших ветвей, на котором лежал пещерник. Феодосий нырнул в этот полумрак, что-то тихо сказал Мефодию, и вскоре они вдвоем вышли оттуда на свет.
Мефодий сразу узнал Всеслава, улыбнулся сухими губами, негромко произнес:
— Вот и встретились мы с тобою, княже.
Он был хмур, белокож, так как редко показывал себя горячему киевскому солнцу. Вся его одежда состояла из длинного грубого полотняного мешка, в котором были прорезаны дырки для шеи и для рук. Мешок Мефодий подпоясывал лыком.
— Ярун? — даже вздрогнул Всеслав. — Седельничий?
— Когда-то я был Яруном, был седельничим, — тихо заговорил Мефодий. — А ты был княжичем, полоцким князем…
— Я и сегодня князь, — гордо произнес Всеслав и притопнул ногой.
— Все мы — рабы божьи, — будто не слыша его, сказал Мефодий, потом повернулся к Изяславу, поклонился ему в пояс. — И ты, великий князь, пришел? Молимся мы за тебя каждодневно и каждонощно, за твоих детей и княгиню, за твою державу.
Изяслав правой рукой слегка обнял пещерника, взволнованно проговорил:
— Спасибо вам, люди божьи. Всегда буду делиться с вами, святыми праведниками, куском хлеба.
В это время игумен Феодосий взял у дружинника меч, схватил Мефодия за левую руку — сухую, белосинюю — и острым лезвием нанес ему небольшую рану чуть ниже локтя. И все увидели, что на месте пореза выступила белая кровь.
— Что ты делаешь, отче? — испугался Мефодий.
— Великий князь хотел посмотреть на твою кровь, — перекрестил его святым крестом игумен. — Я пришлю к тебе братьев, умеющих лечить травами, и рана твоя быстро заживет. А сейчас мы оставим тебя с князем Всеславом.
И вот они сидят в темной пещерке на дубовых и кленовых ветках — князь и чернец. В темноте сияют маленькие глазки Мефодия. Они кажутся Всеславу светляками-гнилушками, которые светятся по ночам в дремучих полоцких лесах.
— Ты стал христианином, — взволнованно заговорил Всеслав. — Ты, который кровью и огнем клялся Перуну в вечной верности. Помнишь, как мы ходили по ночам на озеро Воловье, как буйствовала гроза, как молния угодила в замшелый валун, разбив его вдребезги? Ты тогда говорил нам, своим ученикам: «Смотрите — это Перун пустил из-за черной тучи золотую стрелу. Он хочет напомнить всем отступникам, всем трусливым отщепенцам, что рано они смеются над ним, волокут его под наблюдением попов в топи, в грязь. Он еще загремит, еще заблестит в их теплых и сытых снах». Ты говорил это нам, и мы верили тебе, как можно верить только богу.