Тропою архаров
Шрифт:
Так, не сходя с места, мы открыли огонь, целясь в эти силуэты. Через минуту мы подобрали на дороге полдюжины увесистых чернопузов. Не знаю, как называется эта птица, она побольше куропатки, поменьше тетерева, живет в степях, и живот у нее действительно черный.
Вечером, когда все было уложено и сделано,- все дневные сборы приведены в порядок, гербарий разобран, образцы почв упакованы, мы, усталые и голодные, уселись вокруг костра. В казане доваривались наши чернопузы. Из палатки к костру пожаловало и начальство. Оно хихикнуло и уселось в наш кружок.
– Ну,- сказало оно,- сегодня мы с мясом.
Мы молчали, мы ничего не отвечали.
И когда чернопузы сварились, мы вытащили каждый по птице и жадно стали их пожирать. Мы не предложили оставшегося в котле чернопуза начальству. А оно сидело, похмыкивая, затем помялось-помялось, а все же вытащило оставшегося чернопуза и унесло к себе в палатку. Мы переглянулись и громко, не стесняясь быть услышанными, захохотали. Громче всех хохотал Васька, он был главный фрондер против начальства.
Состав экспедиции был у нас довольно пестрый. Так, например, мой приятель Васька был практикант, вообще студент-художник. В экспедиции он был человек случайный, ему хотелось в основном написать побольше этюдов, поездить, посмотреть. Если ему говорили, чтобы он что-нибудь чертил или где-нибудь копал,- он чертил и копал. Но когда ему ничего не поручали делать, он немедленно вынимал альбом. Рисовать он мог часами и всегда хотел нарисовать такие вещи, которые, по-моему, нарисовать невозможно. Он все пытался выразить на бумаге не то, что видел, а то, что чувствовал.
Препаратор Зина тоже, хотя и была добросовестным работником, но в бой не рвалась. Это было комнатное, домашнее существо. Во всяком случае учиться дальше и продолжать экспедиционную работу она не собиралась.
Последний наш спутник – Екатерина Михайловна была, несмотря на свой скромный возраст (22 года), человеком солидным и крайне принципиальным. Она была вся какая-то округлая: лицо имела круглое, фигуру шаровидную, глаза круглые и на глазах круглое пенсне.
Екатерина Михайловна была, да и осталась на всю жизнь, немыслимым энтузиастом. Она дольше всех засиживалась в палатке, выправляя свои записи, с жадностью бросалась на каждое новое растение. Сотни раз слезала в день с седла, чтобы разглядеть какую-то прежде не встреченную травку, несмотря на то что влезать на лошадь при ее малом росте и большом весе всегда представляло для нее великую трудность. Она любила спорить, всегда горячилась и вечно обижалась. Побывав уже в трех экспедициях, она претендовала на звание старого, закоренелого экспедиционного волка, но в общем была довольно беспомощна.
Мы с Васькой сначала не умели ездить верхом. Екатерина Михайловна держалась на лошади лучше нас, то есть именно держалась, не падала. К концу экспедиции мы выучились и ездить, и сидеть, и седлать, и смотреть за лошадьми, но Екатерина Михайловна как подпрыгивала мячиком, когда села в седло в первый день, так подпрыгивала и в последний; как не слушались ее лошади вначале, так не слушались и в конце. Нередко мы слышали отчаянный крик и спешили к ней на помощь, потому что вдруг лошадь увозила ее прочь от всей экспедиции. И мы скакали за ней, и лупили ее лошадь, и вместе с Екатериной Михайловной подгоняли назад.
Лошади сразу чувствуют, кто как с ними обращается и кто для них хозяин, а кто нет. Удивительное дело – когда я стегал лошадь Екатерины Михайловны, лошадь не пыталась меня укусить, а лязгала зубами на нее.
Таков был состав нашей экспедиции.
Мы шли от Чу к горам несколько дней; наконец, начался постепенный подъем – вместо серой однообразной пустынной полыни появились степи, появилась какая-то жизнь, в каменистых, небольших щелях среди камней бегали, перекликаясь, горные куропатки-кеклики. Они бегали среди камней и клохтали, и стрелять их было легко и неприятно.
Довольно долго наш лагерь стоял у утеса Уй-тас. Здесь была вода, был корм для лошадей. Возле ручья росло несколько деревьев, все ветви и сучья которых облепили гнезда розовых скворцов. Жили скворцы недружно, и нередко можно было видеть, как они дерутся в воздухе, иногда даже на землю падают в азарте драки. Но против внешних врагов, против ворон, ястребов выступали единодушно сомкнутой массой, навязывая бой в воздухе, окружали, били со всех сторон и всегда отгоняли их от своих гнезд и птенцов.
Обратный путь от Уй-таса мы проделали по долине реки Тарлагана. Было и странно и приятно видеть среди пустынь и сухих степей зеленую цветущую узкую щель. Между обрывистых, крутых склонов струилась небольшая речка, вдоль нее колыхалась стена тростника, а рядом, по берегам, росли деревья и кустарники. Дорожка по Тарлагану то шла по склону над рекой, то спускалась к самой воде, ныряя в гущу тростника, и он шуршащей зеленой стеной окружал нас. Он был удивительно хорош, этот тростник, переплетенный вьюнками. Зеленый, шелестящий, он сводом смыкался над узкой тропинкой. После слепящего света и жестокого зноя прохлада и полутень охватывали все тело, хотелось так и стоять здесь, слушая журчание реки, невидимо струящейся где-то рядом, всей кожей впитывать прохладу, бездумно любоваться непрерывной игрой светотени, слушать легкий шелест тростника.
В эту ночь наш лагерь стоял недалеко от Тарлагана. Вечером, когда я лежал под небольшим тентом и переписывал дневник, ко мне пожаловал гость. На раскрытую страницу дневника выскочил огромный розовато-желтый паук. На высоких членистых волосатых ногах было подвешено небольшое желтоватое тело. Бессмысленно уставившись на огонь, паук застыл у меня на бумаге.
Это был очень крупный паук, его нельзя было бы покрыть стаканом, он бы не поместился там. Вот пиалой его можно было накрыть целиком. Неожиданно другой, пробежав по мне от каблуков до шеи, спрыгнул с плеча к фонарю «летучая мышь». Третий выскочил из-под высоко приподнятого края тента и остановился рядом с первым. Большие, волосатые, они были чем-то неприятны. Сначала я с интересом наблюдал за ними, но потом они мне надоели, и я стал выбрасывать их. Через некоторое время их стало так много, что перед палаткой, там, куда доставал свет «летучей мыши», шевелилась почти вся земля. Мне стало противно, я поймал двух таких пауков и посадил их в стеклянную банку, а затем потушил свет и лег спать. В темноте несколько пауков еще пробежали по мне, но я спокойно заснул.
На следующий день к нам приехали землемеры, и от них я узнал, что эти здоровенные пауки – фаланги, укус которых очень болезнен, а иногда смертелен.
В эту ночь, хотя возле палатки никаких фаланг не собиралось, так как я огня не зажигал, я долго не мог заснуть, и малейший шорох в траве заставлял меня вскакивать.
Простояв несколько дней у Тарлагана, мы пошли по направлению к Чу, а затем вниз по ней вплоть до селения Гуляевка, где начинаются бесконечные Чуйские плавни.
Два дня провели мы, погрузившись в это море тростника, и даже ночевали среди плавней на каком-то небольшом островке.