Тропы Алтая
Шрифт:
Начальник этот должен быть толстым и благодушным, он уже сменил в Усть-Чарском районе с полдюжины руководящих должностей до того, как принял коммунальное ведомство, ни одна должность, его не смогла обеспокоить. Фамилия у него Пересядько, Кубышкин, Авоськин — еще что-нибудь в этом роде.
Если бы из дверей райкомхоза вдруг вышел Пересядько, они бы поговорили.
«Руководите, дорогой товарищ Авоськин?»
«Руковожу, товарищ Рязанцев!»
«Трудно приходится? Задач у вас такое множество? Проблем?»
«Не
Ни Авоськин, ни Кубышкин не в состоянии были испортить Рязанцеву настроения, его рассердить, растревожить.
Плотина и та не испортила этого настроения, хотя являла собой зрелище очень грустное.
Береговые ряжи основательно уже сгнили, в таком же состоянии была, вероятно, и подводная часть: в нижнем бьефе весело подпрыгивали фонтанчики, и были они заметно мутными.
— Фильтрует! — вслух подумал Рязанцев. — Грунт из-под основания вымывает даже при таком напоре!
Прошел вдоль деревянного лотка, лоток рассохся, едва-едва отдавал сыростью, — давно уже не было в нем воды.
Через узкое оконце заглянул в крохотное здание станции — пол разобран, оборудование снято… «Ах, товарищ Авоськин, товарищ Авоськин!»
Вернулся на плотину, сел на упорный брус.
Река сбегала по неровной каменистой лестнице, то ступала осторожно, то стремительно прыгала со ступени на ступень, а там, уже вдали, горы были ниже, и казалось, будто около горизонта река бежит по самым вершинам.
Так было в долине, а слева, на восток, словно кроны огромных деревьев, возвышались горы, дремучий лес гор. Деревья выглядели там будто хвоинки, белые облака, кое-где заблудившиеся среди дремучего леса гор, похожи были на гусиный пух, а маленькое яркое солнышко, приютившись на самой высокой горе-кроне, будто удивлялось там, как это оно смогло и долину, и небо, и горы залить своим светом.
Представления об Алтае, которые жили в Рязанцеве с детства, со времен первого путешествия, жили четверть века, — его ничуть не обманули.
Где-то, среди леса гор, течет еще одна река — река Коргон. Рязанцев чувствовал ее близость и радовался ее красоте: не могло быть некрасивой реки в этих горах.
В отдельных же картинах, в подробностях, он помнил реку Коргон, какая она бывает и при свете солнца, и во тьме.
Помнил во тьме, потому что трем мальчишкам не хватило дня, чтобы смотреть вокруг, и они ночью тоже шли берегом реки.
Тропа падала вниз, к воде, и мальчишки ежились от брызг, шли тихо, осторожно… Тропа выпрямлялась — мальчишки торопились: скорее, скорее!
Куда торопились?
Далеко за полночь вошли в черную, узкую дверь, берестяной факел осветил длинные рубленые стены с крохотными отверстиями окон и ржавые цепи. Вдоль стен висели эти цепи и еще поперек лежали на земляном полу…
Днем они уже были здесь, мальчишки, заглядывали в мрачный сруб, почему-то весело им было, посмеялись, ушли.
А ночью поняли: «Недосмотрели!» На удивление старому пасечнику, оставили у него ночлег, собрались и побежали во тьму.
И вот — глядели молча.
Было время — знаменитые на весь мир яшмы добывали здесь каторжники для Колыванского гранильного завода.
Минул век, заросли тропы с Коргона на Колывань, но осталось вросшее в землю жилище каторжников. И цепи остались — мальчишки на них глядели удивленно.
С тех пор, что бы ни читал Рязанцев по истории, какой бы разговор о далеком прошлом ни заходил, в памяти его возникали эти темные деревянные стены из лиственницы в обхват и эти ржавые тяжелые цепи при свете дымного факела.
Спустя годы приходилось видеть ему древние замки и монастыри, ножи из бронзы и каменные топоры, — все это было уже продолжением его встреч с историей, самой же первой была эта встреча. Самой необыкновенной — она же.
Она еще и потому была необыкновенной, что мрачный сруб, внутри опутанный цепями, стоял на глыбах яшмы редкостной красоты, что рядом с ним, изумруднозеленый, звенел Коргон. Облака, кроны гор и ветви деревьев на берегу — все это можно было видеть при дневном солнце и ранним утром в самых мельчайших подробностях, глядя через крошечные оконца деревянного сруба вниз — на прозрачный плес реки, и в сверкании струй водопада чуть выше по течению реки можно было угадать отражения тех же облаков, гор, деревьев, и в сверкании капель, кружившихся в воздухе, тоже были эти отражения…
Ночью же луна, близкие и далекие звезды, Млечный Путь опускались на горы, на плесы и водопады Коргона, на обнаженные взрывами толщи зеленых и красных яшм.
Там, на тропах по берегам чудесной реки Коргон, и возникла дружба между тремя мальчишками — Рязанцевым, Свиридовым, Черновым, а теперь воспоминания были какими-то особенно сердечными, особенно радостными потому, что один из них достиг села Усть-Чары.
Вот она какая — Усть-Чара, несколько улочек и шестигранная, неуклюжая, но прочная пожарная каланча с каменным фундаментом — вот она какая, Усть-Чара!
Она, наверное, давно стояла, эта каланча, еще когда мальчишки путешествовали по Алтаю.
Если бы они достигли тогда Усть-Чары, они бы ее увидели точно такой же, какая она сейчас.
Но Усть-Чары они тогда не достигли. Их много путешествовало, мальчишек, выпускников неполной средней школы, — помнится, человек десять. Трое рвались все вперед, все дальше, уходили в верховья рек Сейте-лека, Коргона, Кумира. Была у них мечта — село Усть-Чара. Заметили на карте крупного масштаба маленький кружочек, надпись курсивом, и почему-то представилось им, что это — предел всяческих желаний. Может быть, так звучит: «Усть-Чара… Усть-Чара…»