Шрифт:
Глава 1
Профессор Андронов возбужденно прошелся из угла в угол обширного, заставленного тяжелой антикварной мебелью кабинета, стены которого наряду с массивными книжными полками украшали со вкусом подобранные живописные полотна старинных мастеров. Человек несведущий в живописи и не имеющий чести быть знакомым с профессором Андроновым легко мог принять развешанные по всей огромной профессорской квартире картины за более или менее умело сделанные копии, а то и за репродукции. Таких казусов, впрочем, история не знала по той простой причине, что в квартиру профессора Андронова случайные люди не попадали. Разумеется, здесь, как и в любой другой квартире,
Профессор Андронов выглядел намного моложе своих восьмидесяти пяти лет – невысокий, сухопарый, энергичный, с артистической седой шевелюрой и узким лицом, резкие черты которого не могли смягчить ни возраст, ни седые, подстриженные щеточкой английские усики, топорщившиеся над верхней губой. Сейчас это одухотворенное лицо выдавало крайнюю степень возбуждения, что с учетом обстоятельств было совсем не удивительно.
Остановившись у окна спиной к посетителю, профессор нервным жестом взъерошил волосы надо лбом. Когда он это сделал, стало видно, что правая рука у него действует плохо, а ее пальцы почти не сгибаются. В самом начале сорок второго выпускник факультета станковой живописи Ленинградской художественной академии Андронов добровольцем ушел на фронт, а в декабре сорок четвертого осколок немецкой гранаты повредил ему руку, поставив на карьере подававшего большие надежды живописца жирный крест. Когда демобилизованный по состоянию здоровья Константин Ильич летом сорок пятого вернулся в Ленинград и разыскал своего чудом пережившего блокаду учителя, знаменитого профессора Бекешина, старик, увидев его руку, не удержался от слез.
Конечно, живописец – не пианист и не скрипач; Андронов разрабатывал покалеченную руку, пробовал писать левой, и не без успеха, но все это было, увы, не то. В написанных им после войны работах чего-то не хватало – может быть, легкости полета, а может, и чего-то другого, куда более важного, как будто тот зазубренный кусочек немецкого железа перебил не только мышцы и сухожилия, но и какой-то неизвестный науке нерв, отвечающий за способность творить, создавать образы.
Впрочем, потеряв в лице Константина Ильича талантливого художника, Россия приобрела блестящего искусствоведа – возможно, куда более блестящего, чем живописец, которым Андронов мог бы со временем стать.
Резко отвернувшись от окна, за которым шумел Невский, Константин Ильич вернулся к столу и снова склонился над лежавшим на темной дубовой столешнице холстом. Он схватил покалеченной рукой сильную лупу, но тут же отшвырнул ее в сторону – все было прекрасно видно и без лупы.
– Бог ты мой! – воскликнул он, разглядывая холст, и в его взгляде сверкал восторг горячего поклонника и почитателя, а вовсе не холодное внимание эксперта. – Никаких сомнений, это его рука.
– Ну, а я что говорил? – заметил посетитель с едва заметной снисходительной улыбкой.
Профессор бросил в его сторону быстрый рассеянный взгляд, снова поразившись тому, насколько дико и неуместно выглядит этот человек на фоне картин и старинной мебели. Вот он-то как раз и был здесь случайным и посторонним; строго говоря, делать ему здесь было нечего, и, если бы не рекомендация человека, которому Константин Ильич безоговорочно
– Я уверен, что эта вещь до сих пор нигде не выставлялась, – продолжал Андронов, отмахнувшись от неуместного замечания гостя. – Это и впрямь поразительно! Неизвестный этюд, и такое состояние...
– Состояние отличное, – хрипловато подтвердил посетитель, вертя в руках пачку дорогих сигарет. Видно было, что ему до смерти хочется закурить.
– Курите, пожалуйста, – заметив это, разрешил профессор и подвинул ближе к гостю массивную бронзовую пепельницу.
Гость встрепенулся, будто только теперь обнаружив у себя в руках посторонний предмет, и засунул пачку в карман пиджака.
– Простите, – сказал он, – это я машинально. Курить бросил, а сигареты с собой таскаю просто так – знакомых угощать, ну, и для силы воли, значит...
Константин Ильич наклонил голову и внимательно посмотрел на гостя поверх оправы очков. Сам он не курил уже добрых тридцать лет и запах табачного дыма улавливал за версту. От посетителя, помимо всего прочего, пахло именно табачным дымом, и пахло крепко – не так, как пахнет, скажем, от человека, который провел несколько минут в прокуренном помещении. Руки он теперь держал на коленях, правую поверх левой; средний и указательный пальцы были желтовато-коричневыми как раз там, где обычно помещается зажженная сигарета. Перехватив взгляд Константина Ильича, гость как бы невзначай поменял руки местами, нисколько при этом не смутившись. Он лгал, не особенно скрывая, что лжет, и это очень не понравилось профессору. Право слово, если бы не рекомендации...
Впрочем, он немедленно забыл о странном поведении гостя, вновь переключив свое внимание на холст. Этюд был подлинный, бесспорно, но вот его состояние...
– Состояние отличное, – повторил гость, скрещивая руки на груди и закидывая ногу на ногу, как будто разрешение курить означало приглашение быть как дома. – Прямо как из магазина. Будете брать?
Андронов поморщился: он не привык, чтобы о живописных полотнах говорили, как о подержанных автомобилях. Личность гостя с каждой минутой казалась ему все более странной и подозрительной. Да и состояние холста...
– Состояние, – задумчиво проговорил Андронов, по привычке ероша волосы. – Должен вам сказать, молодой человек, что состояние этюда мне, мягко говоря, не нравится.
– А в чем, собственно, дело? – слегка ощетинился посетитель. – Вы же сами говорите – подлинник, нигде не выставлялся, настоящий раритет... Что вам не нравится? Вы посмотрите, ведь ни единой трещинки!
Константин Ильич подавил вздох.
– Молодой человек, – сказал он терпеливо, – ведь вы, как я вижу, довольно далеки от живописи, не так ли?
Гость растянул бескровные губы в улыбке, не затронувшей его глаз и оттого больше напоминавшей гримасу.
– Шила в мешке не утаишь, – сказал он. – Да я ведь и не скрываю. Все равно вас на мякине не проведешь, так зачем пробовать?
Профессор не стал напоминать гостю о его неумелой лжи по поводу сигарет – лжи, которая по-прежнему беспокоила его, как беспокоит человека любое явление, не поддающееся логическому объяснению. Посетитель был не просто курящим, он относился к разряду заядлых курильщиков, и курить ему хотелось весьма и весьма. Но он почему-то предпочел воздержаться от курения, сказав первое, что пришло на ум. Почему? Боялся, что табачный дым как-то повредит картинам? По нему не скажешь... А может, боялся он чего-то другого? Например, оставить в пепельнице окурок... И руки он, между прочим, держит где угодно, но только не на дубовых подлокотниках кресла. Не хочет оставлять отпечатки пальцев?