Троянский конь
Шрифт:
— Пошли.
— Идем.
Дима зашагал следом, пытаясь на ходу натянуть куртку. Они спустились на второй этаж, миновали первый пролет, свернули на второй, заканчивающийся подъездной дверью. В этот момент Антон и ударил Диму. Точнее, попытался. Дима очень ловко отклонился назад, пропуская удар мимо. Он дернул правой рукой, и куртка повисла на предплечье левой. В следующую секунду материя хлестнула Антона по лицу. Он автоматически отшатнулся, и тогда Дима ударил его ногой в грудь. Лемехов начал заваливаться назад, уцепился за перила, чтобы не упасть. Инстинктивно он запрокинул голову, открывая горло. Дима сделал
— Если завтра ты хотя бы слово на службе скажешь, — прошептал он Антону на ухо, — я тебя достану и рожу разобью. Лично. Понял? А теперь можешь идти жаловаться, что я напал на сотрудника УВД. Ты не в форме, и сейчас не служебное время.
— Падло! — выдохнул Антон, сплевывая два выбитых зуба.
Изо рта у него обильно текла кровь. На куртку, на рубашку, на брюки. Впрочем, Диме совершенно не было его жаль. Во-первых, сам нарвался. Во-вторых, Дима не сомневался: окажись он слабее, получил бы куда сильнее. Уж оперативник не стал бы с ним церемониться.
— Тварь уголовная. — Лемехов выплюнул очередной сгусток крови.
— Докажи. — Дима отпустил Лемехова, поднял куртку, отряхнул, достал из кармана визитку, сунул оперативнику в карман залитой кровью рубашки. — Позвони, отведу в клинику, зубы вставишь.
Наверху хлопнула дверь. Послышались торопливые шаги. Катя остановилась на ступеньках, с изумлением осмотрела «поле боя». Поверженного Лемеха, Диму, отряхивающего куртку.
— Ты в порядке? — спросила она Диму.
— Да, конечно, — кивнул тот. — Все нормально. По-моему, Антону нужно умыться.
— Да, — ответила Катя. — Я… Мы что-нибудь придумаем.
— Мне, наверное, лучше уйти, — сказал Дима.
— Да, иди. — Катя помолчала. — Извини за…
— Нет. Это ты меня извини. Испортил вечер. — Дима улыбнулся самыми уголками губ. — Ты была права. Не стоило мне…
— Ничего. — Катя спустилась по ступеням. На секунду взяла Димины пальцы, сжала, но тут же отпустила. — Спасибо.
— Я заеду утром.
— Да. Я буду ждать.
Дима кивнул, вышел на улицу. Мелькнул на стене отблеск фонаря. Катя посмотрела на Лемехова. Тот стоял, согнувшись в пояснице, зажимая рукой разбитый рот. Кровь текла с пальцев на ступени.
— Пошли, умоешься, — зло сказала Катя.
— Ничего, — ответил тот. — Сам как-нибудь…
Он выпрямился, презрительно сплюнул черный сгусток, усмехнулся распухшими губами и вышел на улицу, громко хлопнув дверью.
Катя постояла секунду, глядя на закрытую дверь, затем повернулась и пошла вверх по ступеням.
В своей пятикомнатной квартире Владимир Андреевич Козельцев подошел к бару, налил коньяку и выпил одним глотком. Он терпеть не мог коньяк, но пил именно коньяки. Для престижа. Сейчас, конечно, его никто видеть не мог, однако водки Козельцев просто не держал и был вынужден пить это «клоповое» пойло. Фантастически дорогое, но не становящееся от этого менее противным. Сегодня у Козельцева был выходной. Не считая утренней поездки, он больше никуда не выходил. Сидел дома, отдыхал в предвкушении завтрашнего куша, спокойно и безмятежно попивал коньячок. Оставалось лишь позвонить старому другу Павлу. Владимир Андреевич снял трубку, набрал номер:
— Паша? Это Владимир Андреевич… Смотря для чего. Для развлечений поздновато, а для службы… ты ведь у нас всегда на посту. Круглые сутки. Как там в песне-то поется? «Если кто-то кое-где». Вот сейчас именно «кто-то» и именно «кое-где». — Козельцев засмеялся. — Мы договаривались, что я дам тебе человечка и показания… Да, именно. Паша, ну как тебе не стыдно? Что за «слава богу»! Ты же атеист, а туда же. «Не поминай имя господа всуе». Ладно, слушай меня. Завтра в десять этот самый молодой человек приедет на Курский вокзал, чтобы выкупить эти самые показания. Честно говоря, есть люди, которые очень хотят видеть его не за решеткой, а совсем в другом, не менее спокойном месте. Так вот, есть вероятность, что этого самого молодого человека завтра на вокзале… того. Ну, ты понимаешь. Я и не настаиваю, чтобы ты в зале торчал. Просто в начале одиннадцатого наведайся с инспекцией в линейный отдел. Это их территория. Подсуетишься. Бумаги у молодого человека будут при себе. Мало его фамилия. Дмитрий Вячеславович. А про секретарш в бумагах все будет. Они пока вынуждены скрываться, но как только ты получишь документы, объявятся обязательно. — Козельцев засмеялся. — Кто хитрый, я хитрый? Да господь с тобой, Паша. Какие деньги? Ты же меня ободрал на этом деле как липку. Я тут работаю почти даром. Все. Будь здоров, дорогой. Будь здоров.
Козельцев положил телефон на стол, прошел к бару, налил еще коньяку. До краев. Поднял, улыбнулся своему отражению в зеркале.
— Вот мы и уладили все наши дела, — сказал он, выпил и скривился.
День Владимира Андреевича закончился удачно. Оставалось всего ничего. Получить деньги.
Алексей Алексеевич Григорьев оперся о чугунный парапет набережной и посмотрел в черную, лениво плещущуюся о гранит маслянистую воду.
— Сколько времени? — спросил он.
У Алексея Алексеевича имелись свои часы, просто лень было поднимать руку.
— Без семи минут двенадцать, — ответила его спутница.
Это была невысокая, похожая на подростка, хрупкая девушка. Она куталась в длинный, почти до пят, темный плащ и посматривала на возвышающуюся на другом берегу реки старинную крепость.
Острый шпиль крепости дырявил черное ночное небо, а на месте дыр образовывались желтые звезды. Здание музея, монументальное, гордо освещенное десятком прожекторов, вросло в асфальт набережной сотней метров правее.
— Как тебе нравится город? — спросил Алексей Алексеевич девушку.
— А-а, — она равнодушно дернула плечом и посмотрела на собственное отражение, вяло плещущееся в черной воде. — А тебе?
— Я не люблю города с широкими реками. — Григорьев подумал и уточнил: — Я вообще не люблю открытых пространств. Дома низкие, пришибленные. Ветры — ужас. Прямо с ног сдувает. Пыль по улицам. Ветер хоронит город, город этого не замечает. Не люблю.
— А я Питер не люблю, — призналась девушка и повернулась к реке спиной.