Тройное Дно
Шрифт:
Совсем стемнело. Анна Глебовна наконец поднялась, разделась совершенно и отправилась в ванну. Полная стерильность, свежее полотенце, три разных шампуня и мыло из тех, что показывают в телевизоре. Она легла в пустую ванну, включила воду, покрутив некоторое время оба вентиля, закинула руки за голову. Тогда стало отчетливо видно, как расплылся уже живот. Она была беременна.
После, растеревшись до красноты махровой простыней, обрела способность соображать. Не все так мрачно, дорогие товарищи. Жизнь продолжается. И немного джина не повредит наследнику и продолжателю рода. Это будет мальчик, и он не будет ни петь, ни плясать. Он будет офицером. Она все сделает для этого. К тому времени, когда он вырастет, никакой войны уже не будет. И он станет офицером, проживет долгую счастливую жизнь и будет к старости похож на того подтянутого сухого старика особиста, который ее
Она искренне порадовалась за себя. По всем телеканалам крутили ее старые песни, во всех передачах выдвигались сенсационные предположения о завтрашнем концерте. Пари заключались явно не в пользу злоумышленника.
Приходили к ней люди и все расспрашивали. Интересовались тем, нет ли у нее каких-либо гипотез о происходящем. Может быть, что-то где-то слышала. Может быть, кого-то подозревает. Это были люди из ФСБ, из таинственного ГРУ, из треклятой милиции, от бандитов и таких людей, которые сами к ней прийти не могли, но посылали других помельче, неприятных и безликих. Эти были самыми страшными. Власть была уже у них, еще не абсолютная, но уже почти полная. И фокусы эти, трупы и манифесты, не вписывались в их доктрины и технологии. Они понять не могли, то ли нужно им это, то ли то, что происходит, несет опасность.
Когда была слава, всенародная и, казалось бы, вечная, когда была радость жизни, ненасытность и пресыщение, умирать было бы страшно. А теперь нет. И не нужно никакого офицера. Хватит Сабины. Вот выросла же дура. «Какого черта я ввязалась в это дело? Дура я старая, заштопанная и крашеная. Дура в парике и шрамах от пластических операций». Однажды ей прислали кассету с песнями. Она их получала сотни. Давала слушать тем, кто в этом понимает. Чтобы на явную лажу и бред не тратить драгоценного времени. Ей принесли одну. Музыки нет. Стихи так себе. Только вот одна строфа резанула, как бритвой по лицу. Она ее запомнила навечно. «Кто это там за рамой? Как до него добраться? Все зеркала в шрамах пластических операций». Сильно. Она потребовала автора найти, пригласить и попытаться что-то из этого материала сделать. Но тот как в воду канул. Пробовала сама делать песню. Ничего не получилось. Материал не поддавался. А жаль. Потом она про эту затею забыла, а строчки помнила.
Когда проснулась ночью, телевизор работал. Шел фильм о буднях уголовного розыска. Она посмотрела две серии подряд и опять уснула, снова забыв выключить «ящик». Сделала это уже утром.
Перед прогоном Харламов занял свое обычное место, в пустом зале, в одном из последних рядов. Титановый каркас с пуленепробиваемыми стеклами, как будто гигантская веранда застеклена и закупорена перед дождем, уже был установлен, динамики развешаны под потолком и вынесены на авансцену. А может быть, не веранда, а аквариум. Вот появляется длинный и непривычно скованный супруг и партнер Емельяновой, вот Сабина, братья Кисляковы, еще какая-то шобла из кордебалета, технари емельяновские, без которых все же не обошлось, вот прошел из одной кулисы в другую спецназовец, на ходу разглядывая звезд — когда еще доведется, — а вот и сама дива. Постояла на авансцене, подивилась сотворенному, ушла за левую кулису, спустилась в зал. Вначале села в первом ряду, потом поднялась наверх, к Харламову, поздоровалась, села рядом.
— Вы в каком звании?
— Генерал.
— Кроме шуток?
— Кроме. Правда, в отставке. Но деликатные поручения выполняю. Например, вот это.
Анна Глебовна решила не сыпать соль на раны специалисту и не напомнила ему про Иоаннова. Зато он напомнил сам.
— Вы-то крыс с собой не принесли? Собачек, котов? Попугай, может быть, имеется?
— Боже упаси. Все предусмотрели?
— А всего, Анна Глебовна, никогда не предусмотришь. Например, и президента можно убрать, если захотеть.
— Значит, не хотят?
— А может быть, хотеть некому. Вы что сегодня намерены делать?
— Что и всегда. Свет поставлю. Звук послушаю, акустику. Стекло-то ваше звук задерживает. Плохо.
— Стекло — не моя затея. Вышестоящих товарищей.
— Значит, не вы здесь главный?
— Главный я. Только у стекла свой начальник.
— Ну, ну… Сабинка! Ты меня слышишь?
— Слышу, слышу.
— Что вы там встали, как сироты? Я еще жива. И вы, кстати, тоже. Фонограмму! Кто там на клавишах? Музыку на вступление. Да не ту, мать твою… Сейчас я покажу! Там коробочка с желтой наклейкой. Я, что ли, звукооператор? Я иду уже. — И она поднялась, как бы нехотя, и стала медленно спускаться вниз, к сцене, и заиграла новая музыка, наверное, та, которая была нужна, только ее начал заглушать нарастающий шум, как будто самолет низко-низко пролетал прямо над крышей, и время для Харламова остановилось… Медленно, медленно стал набухать и трескаться потолок, зависать оторвавшаяся уже и не знающая, как ей дальше быть, пыль от штукатурки, трещина пошла по этому вдруг появившемуся на потолке вымени, из него показалось что-то тупое и круглое, стал меркнуть электрический свет, хотя в действительности он потух в одно мгновение, и только когда лопнула, как карандаш, и стала опускаться вниз балка, Харламов очнулся и ничком бросился между кресел. В проход. И закрыл голову руками.
Снаряд этот, или ракета, или десница Божия, пропорол потолок «Праздничного» как раз над сценой, по ту сторону защитного стекла, и пришло пламя, всеядное и сильное, и воздух сжался, чтобы лопнуть и пропустить к Харламову то, что он вовсе не хотел слышать, так как взрыв этот разметал всех, кто был сейчас на сцене, испепелил их и разбросал окровавленные клочки плоти и удобных одежд, размазал по стенам. Стены выдержали, выстояли, приняв в себя боль и ужас.
Решетка же легендарная, предмет насмешек и анекдотов, сделала свое дело. Она спасла Емельянову, накрыла ее, прижала к спинкам кресел, бросила на них, сдавила деформированными балками, осыпала стеклом. Изрезанная, растерзанная, но все же живая, только что без сознания, народная певица была через шесть минут перенесена в реанимобиль, который, сорвавшись с места, помчался по заранее намеченному на случай катастрофы маршруту в военно-медицинскую академию.
Из ушей Харламова текла кровь, он шатался и смотрел на выводивших его из горевшего здания людей выпученными глазами.
Через час в городе было введено военное положение, а в Москве собралось на экстренное заседание правительство.
Нечто, похожее на крылатую ракету, прилетело со стороны морвокзала. Это показали многие очевидцы. И действительно. Стояла пришвартованная к берегу баржа без названия, но с номером, на ней не было ни души, только на палубе рельсы направляющих, как у «катюши», только выносной пульт пуска на берегу и еще кое-что другое. Баржу тут же взяли под усиленную охрану, район оцепили, подняли по тревоге всех, кого можно, и, естественно, опять никого не обнаружили. Похватали человек сто сгоряча по каким-то наводкам и байкам свидетелей пуска ФАУ, как тут же прозвали снаряд изумленные жители города многих революций, восхождений во власть и крушений надежд и упований.
Никакое колдовство, никакой морок не помогли бы сейчас Телепину проникнуть внутрь. Он ощущал силовое поле противопсихотропных генераторов, понимал, что это там блокируют входы и выходы от нематериального вмешательства, но бороться против генераторов этих не мог. Не смог бы их преодолеть и тот, кто был гораздо ближе к рукотворной мистерии духа. Тот, кто купил его, Валеру Телепина, не за деньги, не за вечную молодость или богатство. Он продал свою душу за Знание. И когда добрался до сердцевины этого знания, до его сути, понял, что сделка была неприбыльной. Но следовало платить по долгам. Душа его, веселая прежде, совсем не черная, жадная до жизни земной и оттого распалявшаяся порывами сладостного ветра, утреннего солнца и вкусом красного вина, выпитого возле уснувшей, наконец, женщины, душа, хотевшая большего и оттого с легкостью проделавшая путь вниз, душа его теперь была полна печали. Но все же существовал выход. По строгому кодексу чести, которому подчинялись сделки этого рода, по некорректности такой вещи, как Постижение Знания, существовала малая возможность маневра и изменения своей участи. Если бы Телепин попросил себе дипломат с долларами, или удачную сделку на бирже, или вечную молодость попросил бы, то, что труднее, но выполнимо в принципе, он не смог бы избегнуть своей участи. Договор пришлось бы выполнять. Теперь все же существовал шанс. Искупительный и гибельный поступок.
Система охраны «Праздничного» изучалась «Трансформером» давно и основательно. То, что внутри, было хотя и интересно, но все же не суть важно. Интересна была наружная охрана. Возле всех дверей нечто вроде печально известной «Альфы». Это уже прошлое. Как называется теперь эта команда, которая была в силах не раз одна изменить ситуацию на всем огромном пространстве России и всего, что прилагается к ней в виде сателлитов и капризных попутчиков, ведь так близка она была к той тонкой жилке, что пульсировала на сиятельном виске… И не на одном. И не раз.