Трудная любовь
Шрифт:
Вечером Маро пригласила на совещание таким радостным голосом, будто звала гостей к столу.
Сначала совещание шло мирно. Рецензент не то ругал, не то хвалил номер. Очерк «Таков советский человек» ему понравился. Копытов удовлетворенно кивал головой. Николай втихомолку вздыхал, смотрел то на разрумянившуюся Ларису, то на сосредоточенного Лесного, то на невозмутимого Полуярова.
Когда рецензент кончил говорить, Лариса по школьной привычке резко подняла полусогнутую руку, встала, одернула платье и начала говорить, запинаясь от
— Порядки в нашей редакции…
— Мы номер обсуждаем, — перебил Копытов.
— Я буду говорить не о номере, — Лариса повысила голос. Она нервно теребила носовой платок коричневатыми от фотографического проявителя пальцами. — Я буду говорить о том, о чем все шепчутся после летучки, а на летучке молчат. Сергей Иванович, вы слишком яростно правите наши рукописи. Ведь от автора буквально ничего не остается. В письмо пятиклассника вы вписали фразу: «Хорошо осознав важность внеклассного чтения…» и так далее.
— По существу, Антонова, выступай. Мелочи мы в рабочем порядке обсудим.
— Правка — не мелочь. Надо либо браковать, либо править бережно.
— Учтем, учтем, — пробормотал Копытов.
В глубине души Николаю нравилась прямота Ларисы, но в то же время он не мог понять, откуда у нее берется смелость так резко высказывать свои мысли. Он был убежден, что подобная смелость вряд ли целесообразна. Ведь то же самое можно сказать в более мягкой форме. И пользу принесешь, и людей не оскорбишь.
Слово попросил Полуяров. Хотя на летучке разрешалось говорить сидя, он всегда вставал. У него была привычка смотреть в глаза тому, кого он хвалил или критиковал. Новичкам он казался равнодушным, холодным.
Чуть склонив большую, редковолосую голову набок, он говорил, никогда не повышая голоса.
— Вишняков написал гладкое литературное сочинение, — смотря на Олега, начал он. — Кроме литературных приемов, в очерке ничего нет.
«Значит, Максимов ему не звонил, — облегченно подумал Николай, — обошлось, пронесло». Он непроизвольно взглянул на Ларису и брезгливо пожевал губами: ему не нравилось, что она ни от кого не скрывала своих чувств к Олегу и даже сейчас не сводила с него темно-синих задумчивых глаз. Недавно она увлеклась фотографией и никого, кроме своего Олега, не снимает.
— Войти можно?
В дверях стоял высокий парень в засаленной телогрейке, с кепкой в руке. Николай мысленно чертыхнулся.
— Кого надо? — спросил Копытов. — У нас совещание.
— Знаю, — глуховатым баском ответил парень, — мне секретарша сказала. Но я прорвался. Максимов я. Тот самый.
Копытов оживился, предложил присесть, поинтересовался, как встретили очерк на заводе. Максимов, видимо, не расслышал, осторожно сел на крайний стул, положил рядом кепку, посидел, встал, поздоровался и снова сел.
В редакции действовало неписанное правило: тот, кому летучка портила кровь, мог закурить. Николай и Олег задымили одновременно.
— Слушаем вас, — предложил Копытов.
— Ладно, — сказал Максимов, — слушайте. Пусть товарищ, как его, Вишняков послушает. Брехню он написал. Самую настоящую брехню. Вы меня, товарищи корреспонденты, извините, но я так рассуждаю. Если я хорош, пиши обо мне какой я есть на самом деле. Если во мне изъяны нашел, совсем ничего не пиши. А присочинять никто не имеет права. Нет у меня дружка в Каховке. Нет. Ну смех ведь получился! Все ведь думают, что это я наврал. Просьба: дайте поправку, так, мол, и так — неладно вышло.
— Можно? — небрежено спросил Олег. — Припомните-ка, товарищ Максимов, припомните-ка наш разговор.
— Чего припоминать? — Максимов удивленно посмотрел на него. — Я не пьяный был. И не говорил я вам про мечту, про эту…
— Минуточку, — остановил Копытов и прочитал, нагнувшись над газетой: — «И есть еще у Максима Максимова, простого советского человека, мечта, — чтобы слава о его трудовых делах вылетела за пределы завода и…»
— Нет у меня такой мечты! — возмущенно перебил Максимов. — Нет у меня славы и не надо мне ее! Не ради нее…
— У вас все? — пренебрежительно спросил Олег. — Мне остается только поражаться. То, что вы говорили мне тогда, на заводе, и то, что говорили сейчас, — не одно и то же. Вы что-то путаете.
— Да брось ты! — вспылил Максимов. — Да мне-то не горе! Я свое сказал! А если не впрок… будьте здоровы!
Максимов вышел из комнаты так стремительно, что никто не успел удержать его.
— Попробуй разберись, — мрачно произнес Копытов. — Ведь сколько раз говорил: проверяйте, понимаете ли, каждое слово, с оглядкой пишите. Фраза, будь она неладна, в сторону увести может. Лучше уж без всяких этих… эпитетов, что ли, писать.
— Если вы не верите мне, воля ваша, — Олег обиженно замолчал и принял позу оскорбленного.
— Мы тебе верим, — втянув голову в плечи, стал объяснять редактор, — но правоту надо доказать. И не нам, а Максимову. Он молчать не будет, он жаловаться пойдет и не куда-нибудь, а в обком. На пятый этаж. Назначу комиссию, она разберется.
— А я верю Максимову, — отчетливо проговорил Полуяров, посмотрев на Ларису. — Верю.
С летучки Николай вышел радостным — для него все обошлось как нельзя лучше. Он подсел к Лесному с твердым намерением уговорить его зайти в ресторан.
— Настроение? — спросил Николай.
— Ничего. Скучновато. Ни одного знакомого, — отвернувшись в сторону, сказал Лесной.
— Это дело поправимое. Я тоже живу не особенно весело. А двое грустных — это уже не очень грустно.
— Вы ведь женаты? — полуутвердительно спросил Лесной. — Вам должно быть весело.
— Ха! — воскликнул Николай. — Как раз женатые редко бывают веселыми. Зайдете ко мне, увидите вблизи семейное счастье. Вот вечер наступает, а моей жены дома нет. Трудится…
Лесной не ответил, и Николай подумал, что никто, собственно, не мешает ему выпить в одиночестве.