Трудовые будни барышни-попаданки
Шрифт:
Судьба решила иначе. Заехали в трактир при почтовой станции, а там ни еды, ни овса. Решила Эммочка сама разжалобить смотрителя и встретила в зале гвардейского поручика с лихими усами и шалым горящим взглядом заправского сердцееда. А что рука на перевязи – в военное время так красивее. Тут еще и метель, не уехать. Поручик заставил и самовар для барышни согреть, и постельку подготовить.
Вот только комнатка была одна на двоих. И такие пошли разговоры, сначала в зале, потом в комнатке, что наутро уехали они уже вдвоем. Поручик – в Санкт-Петербург, повидать родных перед отъездом в армию после ранения.
Маменька получала правду письмами, по частям. Как узнала о знакомстве – возмутилась.
«Чтоб шаматона твоего духу не было! Скорей в деревню! Уж если замуж невтерпеж, настоящего жениха найдем, из крепких. Вон соседский Порфиша недавно в отставку вышел, тоже офицерского чину!»
Фи… слова-то какие противные. А у Порфиши того из носу воняет и слишком длинные мосластые руки вечно торчат из обшлагов. К тому же небось сам сейчас пошел офицером в ополчение.
Да и к лицу ли маменьке играть в высокомерие? За душой и в прибыток будущему мужу у милой барышни Эммы только звучная фамилия да бриллиантовый фермуарчик – жалкие остатки когда-то богатого приданого прабабушки. Даже Порфиша не позарится, в маменькином поместье едва сорок душ! А папенькино наследство по дальним уездам раскидано, да и не намного богаче.
Потом узнала маменька про венчание. Радоваться бы, что дочь за гвардейским поручиком сама пристроилась, так опять решила ндрав проявить. Письмо прислала, запретила на глаза показываться. Проклясть не прокляла, но закончила послание сентенцией – мол, без материнского благословения в таких делах никогда счастья не будет.
Тогда Эммочка о словах этих не подумала. Приехала в блистательную столицу с мужем, поселилась далеко не в самой блистательной квартире в Коломне, почти на окраине Питера. Потом супруг отправился догонять свой полк и побеждать Наполеона. А Эммочка осталась у его родителей, вынашивать ребенка…
– Барыня! – В дверцу возка забарабанили, прерывая поток чужих воспоминаний. – Барыня, глядите! Вона там, двое скачут. Уж не по нашу ли душу?
– Так то дядюшкины вроде. – Павловна высунулась из-за полога и посмотрела туда, куда указывал кучер. – Эй, девка, да что ж ты там сидишь трясешься, болезная?.. Ох, грехи наши. Барышня, околеет ведь дуреха.
– Так давай ее сюда, давно пора, – отозвалась я изнутри. – Кто там скачет-то, нянюшка?
– Это за мной, – обморочно пискнул рогожный кулек, который Павловна решительно впихнула внутрь кибитки. – Ой, барыня… ой, пропала моя голова бедовая… Пусти лучше обратно в речку!
– А ну, тихо! – цыкнула я на девчонку, несильно хлопнув ее раз-другой по щекам. – Павловна! Разотри ее хорошенько да закутай как следует. И сама застынет, и ребеночка заморит! Грех!
– А и верно, барышня, а и правильно. – Павловна снова засуетилась. Только вот скачут дворовые-то… точно от старого барина, верно говорю. Кузьму я по долговязости да пегой бородище узнала, и второй тож вроде знакомый. Кабы чего не вышло…
– Разберусь. – Я поправила сухую рубашку, накинула сверху еще один капот и решительно выбралась из кибитки наружу.
Глава 3
В другой ситуации я бы полюбовалась двумя всадниками, бодро скакавшими по разбитой дороге. Но неслись они явно с определенной целью, и этой целью была наша кибитка.
Парень в лихо сдвинутом картузе обскакал экипаж, показал плетку кучеру – стой. Второй, чуть постарше, тот, которого опознали как Кузьму, обратился ко мне:
– Здравствуйте, сталбыть, сударыня. Ищем мы одну дуреху. Не встречали?
Как быть-то? Меня с детства учили, что надо всегда говорить правду. Но ведь девчонка-то прыгнула в речку от реальной проблемы. И говорят же: ложь во спасение. А если обман откроется?
Эти суетливые мысли бушевали в моей голове две-три секунды. А потом я поняла, как должна отвечать в такой ситуации. И заговорила высоким, резким, даже надменным тоном.
– Как ты к барыне-то обращаешься? Чай, я не чужая кровь хозяину твоему! Смотри, не свались из псаря в свинаря. Недосуг мне с тобой про дурех болтать, проезжай своим путем.
Я сама удивилась своему тону. Кузьма же не удивился совершенно, а лишь сказал:
– Извините, сталбыть, Эмма Марковна, коль мое слово вас обидело. Послали нас девицу найти, что из усадьбы сбегла, и возвращаться без нее не велели.
– Ну и ищите, – сказала я тем же тоном. – Еремей, трогай.
Однако кучер не сдвинулся – второй парень по-прежнему преграждал дорогу. И тихо сказал Кузьме, видимо старшему, впрочем, так, что я расслышала:
– И на мостку мокрые следы были, и здесь мокро. Не барыню, так кучера спросим. И заглянем.
Дело принимало не самый приятный оборот.
– Ну-тка, – рявкнул парень в картузе на слегка опешившего от такого крика кучера, – клянись Господом Богом, что девку не видели, в возок не сажали!
И для убедительности поднес болтавшийся арапник, или уж не знаю, как назывался хлестательный предмет, к лицу кучера.
Вместо возницы испуганно перекрестилась Павловна, а тот просто вытаращился. Его секундный ступор позволил ответить мне. Причем совершенно своими словами.
– Я категорически и официально запрещаю своему персоналу отвечать на любые вопросы посторонних лиц.
Правда, голос мой был громок, так что даже испугалась – не сорвусь ли на визг. Не сорвалась.
Мой барский тон, вкупе с потоком непонятных слов, сбил с толку незваных гостей. А моих попутчиков, пожалуй, ободрил.
Но разговор надо было заканчивать. Пока не заплакала от страха. И я, порывшись в памяти той Эммы Марковны, продолжила так же громко, но уже не боясь свалиться в визгливую истерику. Это они должны лучше понять, чем любых «посторонних лиц».
– Эй, Пална, Еремейка, уши закройте! Бы-ы-ыстро! Ты, холоп безмозглый, впрямь решил под полог рыло совать?! А если там мое белье? Ты понимаешь, хамово отродье, такие обиды дворянскому сословию ни-ко-гда не прощаются? Ты у меня в ножках бы валялся – мол, пусть меня Иван Платоныч посечет до трехдневной отлежки. Хуже будет, когда я тебя проучить возьмусь. Я офицерская вдова, думаешь, у меня друзей не осталось? Думаешь, как расскажу им об обиде, не приедут? Знаешь, как в Польше наши офицеры шляхту наказывали, которая над ними смеялась? В телегу запрягали, грузили кирпичами и гнали десять верст. Ты здоровый, ты и один вытянешь!