Трясина

Саркисов Борис

– Удивительно, вырваны все записи, – она пожала плечами.

– Разрешите мне забрать тетрадь с собой?

Она посмотрела на него пытливо и произнесла бесцветным голосом: – Ради Бога, только оставьте нас в покое.

Жан попытался открыть нижний ящик, но тот был заперт. Он попросил ключ. Светлана порылась во встроенном в стену шкафчике, нашла связку ключей и, сняв один из них, протянула Жану.

–Вот вам запасной, а мы покидаем вас, – и мать и дочь вышли из комнаты.

Минут десять Жан рылся в верхних ящиках, но там ничего существенного не было: проекты зданий, схемы; прочая чепуха. Он открыл ключом нижний ящик, надеясь, что закрывали его не для хранения хлама.

Выдвинул его, стал обследовать нишу. Нижняя доска скользнула. С помощью ножниц, лежащих на. столе, он поднял доску и обнаружил что-то вроде тайника. Там лежали конверт и фотографии Рэма, Светланы, их сына, какие-то справки и листочек бумаги с. графическим изображением дерева и земного шарика, обтянутого черным поясом.

Жан вложил конверт с его содержимым в общую тетрадь и выглянул в комнату. Вадим продолжал стоять с поникшей головой, будто в гробу лежал не беглый преступник, а родной брат. Светлана, увидев Жана, поднялась и, подойдя поближе, пропустила его в комнату и прикрыла дверь.

– Вы удовлетворены?

– Вполне, – держа-в руке общую тетрадь, ответил Жан. – Вы не скажите, худа могли подеваться отсюда записи?

– Понятия не имею.

– Никто из посторонних не заходил в эту комнату вчера или сегодня?

– Комната всегда открыта, – она растерянно развела руками. – Но кому теперь нужен его личный дневник?

Жан пропустил вопрос мимо ушей.

– Светлана Михайловна, когда вы в последний раз видели мужа?

– Ну, это уже слишком! – раздраженно бросила она. – Я не могу вам больше уделять внимание.

Жан одарил ее долгим взглядом: в состоянии раздражения она была чертовски хороша. Потом вдруг спохватился, поняв, что слишком долго смотрит на нее, и решил переменить тактику.

– Что ж, вы вправе не отвечать. Тогда придется вызвать вас в управление для официальной дачи показаний.

Ее суровость сразу уступила место хмурой растерянности. Жан холодно и бесстрастно наблюдал за этими изменениями, пока не почувствовал, что она снова смягчилась.

– Ладно уж… В день отравления он появлялся дома. Через некоторое время убежал куда-то, сказав, что у него важная встреча. Он был чем-то сильно взволнован. Расспросил о сыне и исчез.

– И вы больше его не видели?

– Нет! – воскликнула она повышенным тоном, давая понять, что разговор исчерпан.

Когда следователи вышли к патрульной машине, Жан спросил:

– Ну как, воскрес твой покойник?

– Пошел ты знаешь куда, – огрызнулся Вадим, все еще находясь под гнетом смятенных чувств и предположений. – Смейся столько, сколько тебе влезет, а мне все-таки кажется, что тут что-то нечисто, какая-то мистификация.

Мог ли Вадим предполагать, что в среду поздним вечером неизвестные ему люди на неизвестных ему болотах так круто изменят весь ход, казалось бы, банального расследования?

6

Стоя на террасе у мольберта, Кассандра отдавалась на волю воображения. О чем думала она, глядя на зыбкие болота с коварными плывунами? Сможет ли она на этот раз раскрыть всю глубину своего душевного настроя в грубом и удушливом окружении? Кисть медлит касаться холста. Она еще не готова – сюжет в стадии созревания в ее быстро ранимом, болезненно-уязвимом сознании.

Она замирает. Видения одно за другим накатываются на нее из небытия. Исчезают болота, на их месте вырастают дворцы, принимая ее под пурпурные своды. Она проходит анфилады залов с мозаичными потолками и зеркальными стенами. Под величественную мелодию начинается бал… Рушатся стены дворцов, возводятся новые… Сменяются века…

Всегда, как только она вступает в замкнутое пространство акварельных или масляных красок,

окружающий мир перестает существовать. И она вся погружается в свою придуманную волшебную Вселенную со всем разнообразием цветов и больше не хочет покидать ее. Действительность – это лишь ширма для фантазий.

Кассандра прикасается кистью к холсту. И вот на него ложится елей уловимое изображение клочка тумана, призрачно поднимающегося над болотами и медленно плывущего в пустоте… Берет новый холст, чтобы продолжить свое видение. На нем туман, разрастаясь, как призрак в саване, оборачивается прекрасным юношей.

– Вернись, мой принц! – шепчет она.

И, будто испугавшись собственного голоса, испытывает возбуждение от наплыва вожделенных чувств и яркого видения.

Сколько раз они встречались во сне! И каждый раз он являлся в серебристом сиянии в новом, белее притягательном облике. Она позволяла ему раздевать себя, целовать все тело, трогать груди, потом чувствовала влажную трепещущую плоть внутри себя… Она снова зардела от стыда. Но разве ее вина, что он стал желанным ночным гостем?

Вдруг вздрагивает, заслышав шаги, оборачивается.

– Что с тобой, дочь моя? – встречает на себе удивленный взгляд отца.

– Ты испугалась?

– Да, отец, – отвечает она, прикрывая руками наброски на холсте.

– Ты вправе обижаться на меня за то, что я в последнее время мало уделяю тебе внимания, – говорит он. – Покажи-ка, что ты тут сотворила?

– Но отец…

– Пожалуйста, – его голос звучит тихо, почти нежно.

Кассандра, пожав плечами, отступает от холста. Колымей смотрит на рисунок и вдруг замирает, как изваяние, пораженный удивительным сходством принца с человеком, чей образ он внушил дочери при гипнозе. На переднем плане картины гарцующий на вороном коне наездник – стройный, атлетичный брюнет с задумчивыми карими глазами и шрамом на верхней губе. Неужели вместе с гипнозом я передал ей свое видение этого образа? Или это яркая телепатическая вспышка помогла ей увидеть то, что никогда не видела? А может быть это еще одна необычная особенность ее внутреннего зрения?

– Поразительно! – воскликнул он, все еще не выходя из состояния растерянности.

– Что тебя так поразило, отец? – ее удивленные глаза настойчиво ожидают ответа.

Но Колымей не говорит ни слова. Он поднимает с земли этюдник в коричневом переплете и лихорадочно перебирает листы со свежими набросками и рисунками. Мраморные дворцы на берегу тихого озера с яхтами на причале… Прелестные аллеи, окаймленные вековыми дубами и буками… Остроконечные портики у главного входа в сказочный дворец изящные в готическом стиле башни… Нарядные лажи в блестящих ярко-красных костюмах с золотом, встречающие конный эскорт… Слуги в красных ливреях, белых шелковых чулках и в напудренных париках… Это – ее мир, втиснутый в тесные рамки этюдника. Картины меняются одна за другой. Неизменным остается только образ ее героя, ее возлюбленного с изумительными глазами, заключающими в себе и нежность, и мужество, и огонь.

– До чего прекрасен волшебный мир, в котором ты живешь вместе с нареченным принцем! – Колымей не отрывает своего взора от картин. – Я знаю, что именно этот образ, сотворенный твоим воображением, является к тебе во снах и наяву и тревожит твое сердце.

Кассанра продолжает изумленно наблюдать за отцом, не понимая, чем вызвано его загадочное поведение. Что-то скрывается за его проницательным взглядом, что-то таинственное, магическое. Она теряется в догадках, задавая себе вопросы: «Что же так поразило отца в картинах? Что скрывается за его повышенным интересом к образу принца?» Она бросает на него робкий взор.