Тщеславие

Лебедева Виктория

Базовым предприятием оказался один из крупных московских заводов, «почтовых ящиков». Он был сверхзакрыт и сверхсекретен, и конец лета ушел у меня на заполнение многочисленных анкет и многочисленные же беседы с разношерстными представителями отдела кадров'. Суровые мужчины и не менее суровые женщины вели со мной вкрадчивые разговоры о политике партии и о верности своему Отечеству, ненавязчиво пытаясь выяснить, нет ли у меня родственников за границей, смотрели прямо перед собой решительными каменными глазами, а к концу месяца дали подписать пачку бумаг о невыезде и неразглашении и сказали, что на работу я должна выйти 1 сентября ровно в восемь часов. Слова «ровно в восемь» были особо выделены интонацией. Значение этой интонации я поняла уже потом, когда впервые опоздала на работу на полторы минуты (из-за проблем

с электричкой) и габаритная седая вахтерша не хотела впустить меня на территорию без предварительного распоряжения начальника нашего цеха номер два. В результате на работу мне удалось прорваться минут через тридцать-сорок, а все время до обеда ушло на составление объяснительной записки и на подпись сего документа поочередно у комсорга, мастера, бригадира и так далее до все того же начальника цеха.

Кажется, мы работали на флот. Но я не уверена. Модули и блоки, которые мы собирали (я случайно стала ученицей радиомонтажницы), размером от спичечной коробки до холодильника марки «ЗИЛ», не давали мне никакого представления о том, где и как их можно применить впоследствии. Платили на «ящике» хорошо, оказалось, что я попала на блатное место и сразу начала зарабатывать в полтора раза больше матери. А вот молодежи в нашем цеху практически не было, если не считать группы практикантов — двадцати расхлябанных пэтэушников, которые шумными стайками бродили по коридорам, нарочито громко рассказывали друг другу сальные анекдотцы, с удовольствием употребляя для связки слов вводное «бля», а больше ровным счетом ничего не делали.

Мне было семнадцать, как молодежь мной воспринимались лица не старше двадцати трех, и в этот возрастной промежуток вписывался только один-единственный паренек из пятнадцати членов нашей бригады. Его звали Миша Кубрик, и даже дальним родственником Стэнли Кубрика он не являлся. Он рассказывал, что эта странная фамилия досталась ему по наследству от деда-революционера, который в семнадцатом году распространял листовки среди матросов. А еще он был троюродным племянником старшего мастера. На завод он попал точно так же, как и я; дядя-мастер сманил его на работу возможностью без лишних усилий получить корку о высшем образовании. Мише было двадцать два, его возраст приближался к верхнему краю отмеченной мной границы; он был женат и имел очаровательную трехлетнюю дочку Аленушку, а посему казался мне недостижимо мудрым и опытным.

Миша научил меня правильно пользоваться паяльником, воскресил из мертвых мой сломанный магнитофон «Электроника-302»; с легкостью, для меня фантастической, подобрал пару песен группы «Аквариум», даже не прибегая к помощи инструмента (просто послушал запись и в струночку записал аккорды; при проверке они оказались правильными), и к концу первого месяца работы заслужил этими маленькими подвигами мое абсолютное уважение.

Кубрик был действительно очень умным парнем, это чувствовалось особенно остро на фоне остальных наших заводских мужиков, людей, как правило, сильно пьющих и ограниченных. Непонятно было, пьют ли они оттого, что ограниченны, или ограниченны оттого, что пьют. По утрам они сидели за своими рабочими столами тихо-тихо, как мыши, смотрели вокруг стеклянными глазами и не выпускали из рук паяльников, но уже после первой пары перекуров (семиминутные перекуры на заводе проводились официально, по звонку, в начале каждого часа) заметно веселели, кивали друг другу красно-синими носами, громко и отрывочно похохатывая каким-то своим глубинным мыслям. Так что мы с Кубриком сразу обособились и оторвались от коллектива — сидели по соседству за самыми дальними столами, обсуждали будущую учебу и наблюдали исподтишка за характерными повадками наших сорока-пятидесятилетних «синяков».

Работать с Мишкой было приятно, рассказчик он был великолепный и к тому же никогда не повторял одной и той же истории дважды. Он был начитан, у него была прекрасная домашняя библиотека, из которой всегда позволялось стрельнуть нужную редкую книгу. И мне стало даже нравиться на заводе. Первоначальный шок от соседства такого большого количества хронических алкоголиков прошел, и я снова стала думать, что, может быть, все не так уж и плохо складывается. Не терпелось скорее начать учебу, познакомиться с остальными однокурсниками, которых, по слухам, должно было быть человек семьдесят-восемьдесят. Я очень надеялась, что учиться будет гораздо веселее, чем работать.

А за три дня до начала учебы к нам забежал со второго этажа наш комсорг Володя Гусев со словами: «Ну что, студенты, радуйтесь, в вашем полку прибыло — пополнение в бригаде Барышниковой!» — загадочно ухмыльнулся и снова умчался куда-то по своим общественным делам. Во время первого же перекура в проеме между двумя стеклянными дверями материализовался мальчик, и сразу стало понятно, чему так загадочно ухмылялся, убегая, комсорг Гусев.

Мальчик стоял в дверях и озирался вокруг.

Непропорционально большая яйцевидная голова легко поворачивалась на тоненькой белой шее, голубые, почти прозрачные, наивные-пренаивные глаза были раскрыты широко и удивленно. Синий, аккуратненько отглаженный рабочий халатик свисал с худеньких плеч мешковато и не доходил ему даже до колен, так как рост мальчика составлял, наверное, метра два; полупрозрачные пальцы нервно проворачивали туда-сюда кусачки. Светло-пепельные волосы новичка были острижены совсем коротко и от этого стояли вертикальной щетиной; щеки покрывал почти багровый румянец. На вид ему можно было дать лет пятнадцать-шестнадцать, не больше.

— Добрый день! — вежливо сказал мальчик неожиданно приятным баритоном и пошел по направлению к нашим столам, приветливо улыбаясь.

Кубрик за моей спиной тихонько хрюкнул в кулак. Мне стало за него неловко, я смутилась и покраснела.

— Давайте знакомиться. Слава, — сказал мальчик и протянул Кубрику руку.

Глава 2

Занятия в институте начались первого октября. Группа подобралась разношерстная и разновозрастная. Были в ней совсем взрослые мужчины и женщины, за тридцать, серьезные семейные люди: женщины приходили на занятия с авоськами, полными картошки и помидоров, мужчины отсаживались на «Камчатку», расписывали «пулю» или мир, но засыпали. Но большинство составляли все-таки бывшие школьники вроде нас с Наташей, провалившие экзамены в самые разные институты и отправленные сюда учиться родителями или знакомыми родителей — сотрудниками завода. В основном все студенты попали на работу в конструкторские бюро или архивы, под присмотр к мамам и папам. Наташа моя, например, сделалась у папы секретаршей. Так что в цехе номер два нас оставалось по-прежнему трое: я, Слава и Кубрик.

Поначалу мы со Славой друг на друга вообще никакого внимания не обращали. Здоровались, конечно, но не более того. Но однажды грянула проверочная контрольная по математике. Все студенты склонили головы над тетрадями и лихорадочно что-то рассчитывали, на небольшое количество калькуляторов организовалась очередь, в аудитории звучал громкий равномерный шепот, и аккуратно свернутые листки в клеточку перелетали с парты на парту.

Слава сидел сзади меня и, видимо, страдал. В его тетради не было написано ничего, кроме задания. Он нервно грыз шариковую ручку и своим отрешенным полупрозрачным взглядом упирался в потолок. Щеки багровели много сильнее обычного. Я оглядела эту странную, грустную фигуру — мне стало отчего-то безумно его жаль. А потом, слишком уж легко мне было помочь его горю: он сидел за мной, следовательно, и варианты задания у нас были одинаковые. Поскольку все мои расчеты были уже окончены и все желающие списать у меня уже списали, то мне ничего не стоило за оставшиеся полчаса сделать для Славы копию.

Я потихоньку положила перед ним лист бумаги с решениями, свернутый вчетверо. Он развернул, начал читать, на лице забрезжила благодарная улыбка. Наверное, если бы он был собакой, то сейчас изо всех сил вилял бы хвостом и хвост бы громко бился о ножку стула. Потом он переложил изрядно изгрызенную ручку в правую руку и начал быстро-быстро переписывать; по строчкам неровно запрыгали меленькие округлые буквы.

Отзвенел звонок, студенты стали шумно выбираться в коридор. Учились мы уже пятую неделю, и за это время у нас составилась компания человек из пятнадцати. Слава, кстати, как и моя Наташа, в эту компанию не вписался. Обычно он держался особняком, в перерывах отсаживался куда-нибудь в дальний угол и погружался в чтение очередной книги из серии зарубежной фантастики, которая только начала появляться тогда в свободной продаже. «Наши» косились на него с недоверием, посмеивались. Выглядел он и правда забавно, а когда начинал говорить, то делал это громко и восторженно, что всегда вызывало хихиканье за его спиной.