Тщеславие
Шрифт:
Так и заснули мы с ней в обнимку, и погремушка с нами. И первый раз за много-много дней мне ничего не снилось.
«Жизнь налаживается!» — стала думать я, но, как всегда, рано обрадовалась.
Дома теперь все было тихо-мирно, зато у Германа на фирме начались неприятности. Что-то он там напортачил с годовым отчетом. В результате — налоговая полиция, все счета арестовали, зарплату перестали платить и к Новому году по такой статье уволили, что Германову трудовую книжку осталось, как говорится, только «выкрасить и выбросить». Герман слег на диван и на всю зиму оборотился в недвижимость.
Веселенький получился расклад: я — в декретном, мама — на пенсии, а Герман — на диване… И Юлька еще совсем кроха, ей витамины полагаются.
Сначала я думала, что Герман полежит-полежит да и пойдет себе работу искать. Но прошли рождественские праздники, и Татьянин день, и даже двадцать третье февраля, а он с дивана все не сходил. И глаза его были исполнены такой вселенской печали… Словом, неудобно его было беспокоить, коль скоро он находился в таком глубоком трауре. Мама какую-то заначку с книжки сняла, но заначка была не слишком-то велика, и питаться мы стали по-вегетариански: гречневой кашей и картошкой.
Я была в панике, а мама, как это ни парадоксально, только вздыхала. Восприняла происходящее спокойно и по-деловому. Она даже стала подбирать в подъезде пустые пивные бутылки, за что мне было крайне неловко.
Герман, по обыкновению, все время молчал, а мы с мамой решались разговаривать только шепотом, как будто в доме был тяжелобольной или даже умирающий.
— Мам, хочешь, я институт брошу, работать пойду? — время от времени спрашивала я.
— Да толку-то от твоей работы! — отмахивалась мама. — Вам же не платят по три месяца!
— Так я другую найду, — уговаривала я.
— Кто это возьмет тебя? С грудным-то ребенком?!
— А я не скажу.
— Ага, а отметка в паспорте на что?
— Может, не посмотрят…
— Ну конечно! Сейчас у нас, милая моя, рыночная экономика! Мамки-няньки на работе не требуются. Им всем свободных подавай! И желательно — с европейской внешностью. Мне вот теть Люся рассказывала, у нее Иришка уже полгода ищет. А у нее ребенок — не то, что у тебя. В детский сад уж пошел. И ножки, между прочим, получше.
— Знаешь, мам, а я все-таки попробую, — не сдавалась я, — вот сессию сдам и попробую.
— Ну-ну… — усмехалась мама иронически. — Какой же ты еще сама ребенок! Между нами говоря, ты только Герману не передавай, но он ведет себя как последний…
Тут добавлялось обычно мягкое нецензурное выражение, имеющее прямое отношение к Германову полу.
— Нет, правда! Ну что это за мужик?! В доме жрать нечего, а он с дивана не сходит. Страдает, видите ли!
— Да я-то что сделаю?!
— Ты и не сделаешь. Поговорила бы с ним! Твой ведь муж, не мой.
— Да мне неудобно требовать. Я ведь и сама не работаю…
— Это еще что за разговорчики?! — возмущалась мама. — Тебе до трех лет с ребенком сидеть положено, вот и сиди. А он семью должен обеспечивать!
В результате я вынуждена была согласиться с мамиными доводами и решилась поговорить с Германом. Этот разговор дал неожиданный результат. Герман поехал в автопарк и устроился учеником — сказал, что будет троллейбусы водить, раз такое дело. А у учеников — какая зарплата! У учеников — стипендия. И обучение несколько месяцев.
В общем, к началу апреля наше материальное положение сделалось катастрофическим. Сдала я с грехом пополам экзамены за второй курс: зарубежку едва не завалила, по творчеству от мастера по шее получила, за то, что пишу мало, зачет по латыни поставили мне вообще чудом — только и помнила из всего курса, что «Homo homini lupus est» [2] . И стала по объявлениям звонить. По газете «Из рук в руки». Думала — может, кому секретарь на домашнем телефоне нужен или хоть расклейщик объявлений со свободным графиком работы. И выяснила про себя одну крайне неприятную вещь — общаться с людьми по телефону я совершенно не умела.
2
Человек человеку — волк (лат.).
Наверное, это было логично. До двадцати трех лет, то есть непосредственно до своего замужества, я прекрасно жила без телефона и пользовалась сим аппаратом только в случае крайней необходимости. Привычки к телефону у меня не было. Теперь отсутствие этой (как оказалось — очень полезной) привычки выходило мне боком: пока я пыталась сформулировать потенциальным работодателям причину своего звонка, на том конце провода, утомленные моими «бэ» и «мэ», потенциальные работодатели уже успевали повесить трубку.
Я стала обзванивать знакомых. Безрезультатно. Во-первых, знакомых у меня было не очень-то много. Во-вторых, почти все они были людьми военными и ничем не могли помочь ни мне, ни Герману в трудоустройстве. На заводе тоже было глухо: весь цех по-прежнему сидел без работы, и мне велели сказать спасибо хоть за то, что я еще детские деньги получаю, ведь они-то не получали вообще никаких. И о гонорарах можно было сразу забыть, какие уж за стихи гонорары!
А на улице давно уже развернулась весна. Снег приказал долго жить, мать-и-мачехи закивали головами близ канализационных люков, заполыхала подожженная чьей-то заботливой рукой прошлогодняя трава, запахло первой зеленью и гарью, и стало тепло — совсем как летом.
Дипломатичная Юлька в один день, никого не обидев и всех нас умилив, выдала скороговоркой «папа-мама-баба» и попыталась самостоятельно пойти (пока без особого успеха).
«Па-па» получалось у Юльки нежно-нежно, она выдыхала эти звуки тихонечко, словно боясь поломать, и расплывалась в широкой и довольной улыбке, демонстрируя сторонним наблюдателям целых четыре зуба. «Ба-ба» Юлька бубнила, когда ругалась. Сдвинет свои четкие, словно нарисованные косметическим карандашом бровки и пальцем грозит: «ба-ба-ба-ба-ба». Вид у нее при этом был очень грозный. Ну а «мама»… Что «мама»? «Ма-ма» всегда сопровождалось громким и обиженным плачем и употреблялось Юлькой только тогда, когда она теряла соску, падала или дула в штаны…