Тщеславие
Шрифт:
Ну да Бог с ними, с блокнотами, я хотела рассказать совсем не об этом, хоть и заговорила об определениях любви с умыслом. Дело в том, что, вырастая, люди не прекращают попытки любовь переопределить и переосмыслить, они ищут внутри ее все большей сложности. Получается некое строение со множеством хитросплетенных коридоров; ложных и реальных, правильных и неправильных, достойных и недостойных выходов; сырых слезных тупиков, светлых, шикарно обставленных комнат, мрачных чуланчиков; парадных лестниц — вверх и заплеванных черных — вниз. Если короче — получается самый настоящий лабиринт. И лабиринт у каждого свой, так сказать, «индивидуальной планировки».
Мой лабиринт — о двенадцати
В этот лабиринт я пришла по собственному желанию. Кстати, попасть туда просто по собственному желанию, не имея протекций, рекомендаций, родственных связей или чего-нибудь подобного, крайне сложно. Официально я нахожусь в лабиринте для того, чтобы ударно трудиться на ниве телерадиовещания, а вот неофициально…
Я сама, сознательно, находясь в здравом уме и трезвой памяти, превратила себя в подопытную морскую свинку, пометила красной краской и выпустила в лабиринт. Прямо с центрального входа с тугими дверьми-вертушками, с увешанной оружием мрачной охраной и узкими металлическими воротцами, венчающими державную мраморную лестницу примерно в той пропорции, в какой увенчала бы плечи Арнольда Шварценеггера шея молодого лебеденка.
Я решила провести эксперимент над собой. Испытать себя. Измерить свою силу.
Я — красная свинка, перегруженная обидой, и болью, и жаждой, и полным набором плохих и хороших предчувствий различных степеней сложности — эдакий лабиринт в лабиринте. Внутри меня сотнями лопаются нити накаливания под напряженным названием «нервы».
Он — свинка голубая. (Да не поймут меня превратно все те, кто любит засалить и опошлить мир, ибо у слова «голубой» есть еще свое, исконное значение — значение просто цвета.) Он уже пятый год перемещается где-то по лабиринту, он холоден и абсолютно спокоен, он давно забыл о том, что я существую.
У нас разный ритм движения и разные траектории. У нас разные сослуживцы, разные профессиональные обязанности и разная зарплата. У нас, в общем, все разное…
А когда-то нас было водой не разлить.
— Так в чем же твой эксперимент? — спросите вы.
— Видите ли, в чем секрет, — отвечу я вам. — В каждом лабиринте живет свой Минотавр. И Минотавр моего лабиринта — это наша встреча: моя с ним.
Когда я шла в лабиринт, мне казалось, что все очень просто:
Я встречу его совсем случайно и на удивленный широкоглазый вопрос: «Что ты тут делаешь?!» — в зависимости от обстоятельств и места встречи спокойно скажу: «Иду по коридору»; «Еду в лифте»; «Собираюсь пообедать»; «Несу ЕКС в ремонт» и т. д. и т. п. И только потом скромно, но с достоинством отвечу, что я здесь работаю: «уже неделю»; «уже два месяца»; «уже полтора года» (это — в зависимости от времени встречи). А потом я расскажу ему о том, что у меня все здорово, лучше всех, и о том, что больше я в его обществе совсем-совсем не нуждаюсь. И я выиграю. А он соответственно проиграет. И я убью своего Минотавра. И Минотавр больше не будет мне угрожать. Ни-ког-да.
Я встретила его на третьем месяце работы прямо около узкой металлической арочки на центральном входе. Я вбегала вверх по лестнице, он собирался спускаться вниз. И я вдруг поняла, что до смерти боюсь Минотавра. Я низко-низко опустила голову и начала рьяно копаться в сумочке (как бы в поисках пропуска), я свернула немного в сторону и только чуть-чуть скосилась вбок — убедиться, что меня не заметили.
И он меня (УРА!!!) действительно не заметил: за прошедшее время я сменила стиль, сменила прическу, а главное — ему и в голову не пришло бы предположить, что там, на центральном входе теперь уже нашего общего лабиринта, он может встретить меня.
Но с того памятного дня, если я вижу где-то в конце коридора мелькнувшую, хоть чуть-чуть похожую на него тень, мое глупое сердце в считанные секунды оказывается в пятках. Оно гулко испуганно бухает там, внизу, и никак не хочет возвращаться на природой отведенное место. Уши и щеки начинают гореть, руки подрагивают мелко и конвульсивно. Я испытываю пошлый ужас. Одинаково пугают и его возможное равнодушие, и его возможная радость при встрече — с первым я не смогу жить, со вторым не буду знать, что делать.
Я сократила свои перемещения по коридорам до самого минимально возможного минимума. Я хожу и затравленно озираюсь. Я…
Слава Богу, у этого здания планировка запугана еще сильнее, чем мои мысли. И потом, в этом доме столько народу, что нас проще и правильнее было бы сравнить не с морскими свинками, а с муравьями. Среди такой толпы очень легко затеряться. Может, мы и не встретимся больше, а?
У этого рассказа не будет ни плохого, ни хорошего конца, пока я не встречу своего Минотавра. Но когда я его все-таки встречу (встречу ли?), то кто знает…
А какая-нибудь шестиклассница прочтет, да и поймет все буквально. И запишет в свой блокнотик, что любовь — лабиринт».
Мастер внимательно меня выслушал, а потом спросил:
— Вы, конечно, с поэтического семинара?
— Да. А почему «конечно»?
— Значит, так. — Мастер легко поднялся из-за стола, проследовал к доске к взял в руки мел. На доске появилась белая синусоида. — Основное отличие поэзии от прозы состоит в следующем, — обратился мастер к аудитории, указывая на график. — В прозе чередуются пики и спады. За кульминацией обязательно следует некоторая разрядка. Не то — в поэзии. Поэтический текст в идеале не должен содержать в себе проходных моментов, за кульминацией снова следует кульминация. (Он провел по макушкам синусоиды прямую линию.) В данном случае мы смогли пронаблюдать, как наша уважаемая гостья попыталась построить прозаический текст по принципу' поэтического. Это неудачный рассказ. Очень плотное повествование. Не хватает подробностей, деталей. Спадов не хватает.
Я сникла.
— Да вы не расстраивайтесь, — обратился мастер уже ко мне. — Я ничего плохого вам не сказал. Я имел в виду вот что: в маленький рассказ вы уложили тему, которой хватило бы на роман. Или как минимум на повесть. Вот если бы ваша героиня по лабиринту подольше поблуждала… Если вы поэт, то для вас это вполне нормальное явление. Иначе и быть не могло.
Мастер стер с доски свой график, размазав по мутно-зеленому полю дополнительную порцию белого крошева, и сел на свое место. Ни он, ни я не знали, что я буду бродить по своему лабиринту всю жизнь.
— Ладно, следующий, — кивнул он Валерке.
Валерка бодро взобрался на кафедру и громким, хорошо поставленным голосом (окончил актерский в ГИТИСе) начал читать:
— «Муха Петровна проснулась утром с похмелья…»
Глава 18
Хоть было мое творение и неудачным, и «слишком плотным», но выкидывать его было жалко, а посему я потащила его на свой семинар — Анечке показывать. Мы не виделись целое лето и просто обязаны были обменяться рукописями. А у меня стихов с собой не было, я ведь приехала не из дома, с работы. Вот и поменялись мы с Анечкой — она мне подборку, а я ей — только что написанный этюд.