Тук-тук-тук в ворота рая

Бариста Агата

А Стервятник эту перемену в Рыжем прохлопал. Уверовал в непогрешимость Шухарта, после того, как тот его из Зоны безногого выволок.

Артур так и вовсе считал его последним героем, устоявшим на ногах. Заприметила их однажды вместе в "Боржче", когда забежала туда перехватить пару "мартини". Устроилась в тёмном углу за разлапистым фикусом и понаблюдала.

Брат, перегнувшись через стол, что-то горячо втолковывал Рыжему, а тот с равнодушным невозмутимым лицом пережёвывал отбивную. Артур всё говорил, а Рыжий всё пережёвывал и пережёвывал, только иногда что-то односложно отвечая, и я никак не могла

взять в толк, что свело их вместе.

Не может же быть, чтобы Арчи что-то могло понадобиться в Зоне.

Весь мир лежал у его ног, а он о чём-то просил Рэда Шухарта!

Тут в памяти возникла картинка: Дик Нунан, всеобщий друг и приятель, в этом же "Боржче", уже пьяненький, раскрасневшийся, полушутливо-полусерьёзно вещает такому же подогретому Рыжему, что из-за вечных разрушителей порядка как он не будет царствия небесного на земле, и что в несчастье Рыжему более комфортно, чем в каком-либо другом состоянии, а я с любопытством гляжу на Рэда, предвкушая, как он сейчас отбреет Нунана, и Рыжий действительно произносит красочную речь о том, где и в каком виде видал он ихний порядок и ихнее царствие - тоску небесную и скукотищу небесную...

... Я задумчиво пощёлкала зажигалкой - к чему вспомнилось?
– и, отставив недопитый бокал, ушла с неприятной маетой в груди.

Несколько дней я ходила с этой маятой и думала, что надо бы поговорить с братом, да всё не выходило. То меня не было дома, то Артура... то мне вдруг начинало казаться, что затея глупая - слишком многое пришлось бы объяснять, и я не была уверена, что из объяснений выйдет что-либо путное. Не связывайся ты с этим Рыжим, братишка, скажу я Артуру. А давай ты не будешь связываться с ним сама, сестрёнка, ответит мне Артур и будет прав.

В конце недели я наконец решила, что попытка - не пытка, и постучалась к нему. Никто не ответил, но за дверью громко звучала музыка. Я прошла в комнату.

У входа валялись тяжёлые гриндерсы и рюкзак, кожаная куртка была брошена прямо на ковёр.

Артур спал в кресле перед включённым большим телевизором. По MTV шёл какой-то концерт.

Длинные девчачьи ресницы отбрасывали смуглую тень на чистую кожу. У него было сосредоточенное лицо человека, и во сне решающего какую-то сложную задачу.

Я не стала будить Артура, решив, что утро вечера мудреней, только натянула на него свалившийся плед и направилась к выходу.

... Эти назойливые слова, снова и снова ввинчивающиеся в воздух жалобным наждачно-насморочным голосом, которым и петь-то было невозможно, настигли меня у порога.

– Тук-тук-тук в ворота рая, тук-тук-тук в ворота рая, тук-тук-тук в ворота рая...

Я оглянулась. На экране, в центре огромного помоста, сооружённого прямо на стадионе, стоял как гвоздь, небрежно вбитый в доски, щуплый узколицый пожилой мужик в чёрном костюме гробовщика. Глаза его закрывали тёмные очки; буйные, с проседью, волосы дыбились над жёлтым измождённым лицом, на шее хитрым способом была укреплена губная гармоника, к которой желтолицый периодически прикладывался, как пьяница прикладывается к бутылке, извлекая из маленькой продолговатой коробочки пронзительные, разрезающие сердце пополам ноты.

Выглядел мужик хуже некуда, пел как придавленный автомобильным колесом енот, а вот поди ж ты - стоял на гигантской сцене, как у себя дома в тапочках, и уводил за собой всю эту огромную толпу, раскачивающуюся в едином ритме.

– Тук-тук-тук в ворота рая...

И мне снова показалось, что вот она, другая жизнь, промелькнула вспышкой в старомодных очках, скатилась - как с горки вниз - по надменно изогнутому носу, подмигнула и затерялась в разноцветном переплетении звуков...

Я дослушала песню в каком-то трансе, всю, до конца - до того момента, когда затихли последние отзвуки, и стадион взорвался радостным рёвом. Потом вышла, плотно закрыв за собой дверь.

Это был последний раз, когда я видела Артура. Ночью он ушёл.

Поутру мы нашли на кухонном столе записку, в которой Артур обещал нам, что "всё будет хорошо".

Чёрт бы побрал это "всё будет хорошо", после которого обычно всё бывает хуже некуда.

Пока папаша, нахмурясь, рассуждал - что, собственно, Артур имел в виду, да какую трёпку он задаст сопляку за подобные штуки, я прислушивалась к взволнованному лепету Диксона, доносившемуся сверху.

Оставив Стервятника с его утренней порцией спиртного, я поднялась наверх. Диксон стоял на балконе и вытянутыми руками странно водил в воздухе.

И тогда я увидела, что его так взволновало.

– Папа!
– слабым голосом позвала я, когда смогла выдавить из себя хоть что-то.

Удивительно, но он меня услышал.

– Господи, что же это за чертовщина?
– бормотал враз побуревший папаша, таращась на вал тумана, накатывающий на старый потёртый Хармонт со стороны Зоны.

Собственно, это был не совсем туман. Это больше было похоже на колючую сахарную вату, в глубь которой засунули тысячи спутанных ёлочных гирлянд. Стена раскинулась по всему горизонту и надвигалась медленно, но неумолимо, как завтрашний день, перемигиваясь нежными радужными огнями.

– Это Зона, что ж ещё?
– ответила я, ничуть не сомневаясь в своих словах.
– Какой-то ублюдок добрался до Золотого Шара. Гад какой-то, которому всё было не так. Теперь везде будет Зона.

Я посмотрела на Диксона и поразилась.

Диксон дирижировал.

Диксон сиял.

Диксон был счастлив.

Наверное, в детстве он любил сахарную вату.

– В подвал?
– раздумчиво проговорил папаша.

– Я не пойду в подвал, папа. Я устала, - ответила я, разглядывая приближающуюся Зону.

– Ну, нет так нет, - неожиданно легко согласился Стервятник.
– Чего мы там не видели, в подвале-то. А здесь - благодать, воздух, птички щебечут...

Я покосилась на него. Папашины веки опали, подбородок обвалился, рожа вдруг стала предельно умиротворённой, как у покойника. Он и вправду слушал птичек.

Я не знала, что принесёт нам полдень. Скорей всего, Хармонт будет сметён с лица земли - девяносто девять процентов. Может, Зона вернёт Диксону здоровье и ясный взгляд, у Стервятника отрастут ноги или русалочий хвост, а я стану бледной долговязой девицей со старой фотографии и начну пописывать стишки - один процент... Одно, пожалуй, было бы для нас хуже всего - если всё останется как прежде. Пожалуй, это было бы отвратительней смерти, и об этих процентах думать не хотелось.