Тульский – Токарев (Том 2)
Шрифт:
На Златоусте так Бриллианта попросили, что он свой правый глаз в руках держал, причмокивал с досады… А когда упал, то ему повязку в рот красную засунули с желтенькими буковками: «секция дисциплины и порядка», да еще метлой накрыли.
Я, Бабушкин Василий Степанович, по прозвищу Бриллиант, неоднократно судимый, являющийся вором в законе, обращаюсь к вам, граждане осужденные.
Я, Бриллиант, пересмотрев свое отношение к жизни, открыто заявляю об отходе от воровских традиций.
Решаю встать на путь исправления, не нарушать режим содержания, работать там, где укажут представители администрации учреждения, вступить в секцию дисциплины и порядка. Призываю вас последовать моему примеру.
Подпись: от подписи отказался.
А глумились не красные – ссученные… Были там московские одни… Тоже долю выбрали незавидную – живы, пока в тюрьме, даже в зону не зайти. Их потом
Артур слушал вора, широко распахнув глаза, а Варшава, казалось, трезвел на глазах с каждой произнесенной фразой:
– Корона воровская… А к ней, голуба, не только страдания прилагаются… Страдания – это трудно, но не сложно, сечешь разницу? А и сложностей хватает, да таких, от которых башку на сторону ведет… Хочешь усидеть на троне – ерзаешь… И нашим, и Хозяину… А ты как думал? Мало кто из Хозяев не контролирует ситуацию в лагере. Там ведь как – чуть перекос пошел, баланс сил сместился – жди движений, а от движений и до крови уже недалеко. Я вот один раз увлекся, на блатную педаль передавил малехо – так теперь все левой стороной поворачиваюсь к собеседнику. В режимном отделе такой был, дай Бог памяти, – Крытов. Так он мне в ухо хлестанул… Аж сам, по-моему, испугался…. Силен был гад, на одной руке несколько раз подтягивался. Жесткий – страсть, но свой, таежный. Либо убьет, либо запьет! А не запьет – так плиту чая [3] занесет. Что, веселый разговор? А с пидорами как живут? Не все же Дуньку Кулакову гонять… [4] Нет, ты не отворачивайся! Одна радость – что в жопе триппера нет! А мутиловки! [5] Все ж хитровыебанные, везде – своя иерархия, свои интриги! Тьфу! Так мозги затуманят… Тени боишься, в зеркале стукача видишь… Что, веселый разговор? Только-только от работы увильнешь, с мусорами перетрешь, спокойствие наладишь – тут и безделье. А день-то полярный, длинный… И начинается… как греки, только на нарах, прямо симпозиумы! «А можно ли есть из шлемок, ежели они в столовой все вперемешку?» Во, вопрос!!! То есть, если они вперемешку, то теоретически из твоей – сегодняшней, может, когда-то ел пидор, а это значит, что ты с опущенным ешь из одной посуды, стало быть – ни хера не кошерно получается!!! И вот ента философия пошла недели на две! И как тут разрулить без законника? Начинаешь кумекать за долю малую, а как же – уже ведь и малявы пошли, чуть ли не до пересылок! Притом есть-то все продолжают из тех же шлемок – зато наговорились – всласть. А бывает – когда мнения разойдутся, начинаются столкновения нескольких «школ». Кто-нибудь как крикнет: «Ересь!!!» – тут и до заточек недалеко… Смотришь на все это и думаешь: а как нас осудили-то? Мы же все полоумные, ежели хужее не сказать… Но мысли такие от себя гонишь, потому что не хочется на костре, как этот… Ну, сожгли-то его еще?.. Все на небо в подзорную трубу зырил. Увидел, чего не спрашивали… Коперник? Не, вроде того черта как-то по-другому кликали. Да не в нем суть… Ночью по бараку по нужде пойдешь, на спящие лица посмотришь – мама! Артур, это же не лица, это хари! Они же невиновные все, потому что разве может виновной быть скотина безмозглая?! Стоишь, куришь. Наряд подойдет – языком зацепишься… ай, там такой же сифилис мозга! Их поменяй местами с теми, кто в бараке спят, – ничего не изменится! Ажно жутко становится, душе знобко… Гонишь такие мысли, а они не гонются… Один мой знакомый вернулся с лагеря, включил телевизор, сидит. Я подошел, а на экране – сетка… ну, перерыв. Я говорю: «Ты что?!!» А он мне: «Интересно. Я восемь лет телика не смотрел». Стра-ашно!!! Мне тогда по-настоящему страшно стало у этого телевизора с сеткой… Да-а… Гм… Я к чему весь этот базар-то затеял – не для ликбеза… Я тебя люблю, Артур, – сиди ты, не вскакивай, я не договорил еще!!! Вот. Я мало кого люблю. Себя – меньше всех!!! И я ни о чем не жалею!!! Но… Вот я чего надумал – шел бы ты в уголовный розыск работать! И не зыркай так на меня – я из ума не выжил! Я тебе дело говорю… Ну не в летчики же тебе и не в водители поезда метрополитена?! Ты уже привык к вольной жизни, и инженера-путейца из тебя не получится. А жуликом по жизни становиться – я тебе про блатную идею уже все рассказал… Да к тому же и сыскари, которые толковые, – через одного жулики. Там, в сыске, – такая же ерунда, но хоть ты ловишь, а не тебя… Лучше быть стрелой, чем мишенью… А порядочных людей – не сажай! А тварям – им и место в тюряге! Да и мне, на старости сроков, какая никакая польза будет… Ты не кривись, я не упился и тебя не ссучиваю… Ты чувствуй, что я говорю! Понимаешь, есть вещи, которые человек знать не должен, иначе может перестать человеком быть… Я вот тебе про пидоров говорил… ну а есть еще – и коз пялят… это ладно… а вот когда мать на свиданку приезжает, да, жалеючи сына, с ним спит бабой, а он соглашается?! Это – как?! Да Достоевский – ребенок!!! Че он видел? Мне один университетский рассказывал – жил в крепости, где под сто каторжан, а их еще и за милостыней выводили! А когда лагерь на восемь тысяч?! А когда – мать и сын?! Я, засиженный, когда узнал – меня тошнило… Ты извини меня. Это не надо знать людям. Но тебе надо знать, что не надо людям! Потому что я тебе тюремной судьбы не хочу… Я тут справки навел: есть пара техникумов, с военной кафедрой, – младшего лейтенанта запаса дают к выпуску. А с офицерским званием можно и в школу милиции… Ты подумай, сынок…
3
Раньше в лагерях чай был спрессованным в плиты.
4
Гонять Дуньку Кулакову – заниматься онанизмом.
5
Мутиловки – специфические разговоры между блатными, часто по надуманным темам, целью которых порой являются изменения в иерархической лестнице среди осужденных.
К концу
30 октября 1982 г.
…После того как Артем, окончив школу, поступил в Университет на биолого-почвенный факультет – в его жизни мало что принципиально изменилось. Он по-прежнему занимался боксом, а все свободное время проводил в отделениях милиции Василеостровского района, где его отец командовал уголовным розыском. Боль от сломанной судимостью судьбы (Артему долго казалось – сломанной навсегда и бесповоротно) потихоньку притупилась, жизнь свое взяла и потекла по-прежнему. Отец и сын по молчаливому взаимному согласию старались не вспоминать печальный факт из биографии Артема – по крайней мере не вспоминать вслух. А не вслух… Условная судимость Токарева-младшего и сама о себе напоминала. Артем лишь догадывался, чего стоило отцу сделать так, чтобы его, судимого, приняли в Университет, – благо, что находился храм науки на территории Василия Павловича и преступления уголовные в храме совершались иной раз похлеще, чем в шалмане. Токарев-младший не хотел быть биологом, но понимал, в принципе, необходимость высшего образования. Так почему бы и не на биолого-почвенный? Тем более что туда было легче попасть по так называемому спортнабору, да и у отца кое-какие «оперативные позиции» имелись.
Учился Артем хорошо, но без огонька, который зажигается лишь от любимого дела. А парень – так уж вышло – любил уголовный сыск, понимал, что безнадежно, но все равно – не разлюбливалось… Иногда Артему казалось, что вдруг произойдет что-то очень героическое, важное – с его участием – и тогда судьба переломится в обратную сторону, тогда поймут и разберутся… Кто будет понимать и разбираться, он сформулировать не мог, но считал, что главное – не отходить от мечты, даже если она и разбилась вдребезги. Большинство районных оперов историю Токарева-младшего знали, а потому относились к нему сочувственно – как к своему, несправедливо попавшему в штрафбат. Но не жалели и не сюсюкали – чтобы не унижать и на больной мозоли лишний раз не топтаться. Пожалуй, меньше всех из-за условного срока расстроилась мать (она и узнала-то все – постфактум), которая, честно говоря, даже обрадовалась в глубине души, что появилась серьезная причина, не позволяющая любимому сыну идти служить в презираемую ею милицию. Прямо она, конечно, сыну ничего такого не говорила, но… В общем, когда Артем стал студентом, от матери он отдалился еще больше, хотя любить меньше не стал. А вскоре мать со своим новым мужем уехала в Индию – он там работал в торгпредстве – и общение с ней в основном пошло через письма. Письма мама писала такие длинные, что у Артема не всегда хватало терпения дочитывать их до конца… Василию Павловичу она не писала (если не считать приветы в конце писем сыну), а вот Токарев-старший однажды сына удивил: как-то раз Артем проснулся среди ночи и увидел, что отец держит в руках письмо, которое пришло накануне и которое «ненаглядный сынулечка Темочка» лишь бегло просмотрел наискось. Отец же читал так внимательно, что даже не заметил, как проснулся сын. Впрочем, Артем тут же закрыл глаза и сделал вид, что вовсе не просыпался. Жили Токаревы все в той же коммуналке…
…Заканчивавшийся октябрь навевал тоску и уныние. В Питере вообще самое унылое время – как раз конец октября и ноябрь, хотя – есть и любители именно на эту пору, но Артем в их число не входил. Он не любил позднюю осень с ее грязью и сыростью.
В 16-м отделении милиции оперативный состав также предавался унынию, и единственной брезжившей где-то в недалеком будущем перспективой веселья были приближавшиеся ноябрьские праздники вместе с Днем милиции. Но до этих праздников надо было еще дожить. Настроение у сотрудников было такое, что никому не хотелось даже выходить из кабинетов – даже операм по «карманной тяге» – а это уже примета, знаете ли, поскольку именно эту категорию оперов как раз труднее всего было именно в кабинеты запихнуть…
Примостившийся на краю старенькой разбитой тахты Артем с легким удивлением слушал, как валявшийся на той же тахте гроза карманников старший оперуполномоченный Сергей Лаптев вяло пытался «уйти в отказ», разговаривая по телефону с доверенным лицом № 2985/81.
– …Слушай, а ты на завтра, там, или на выходные лучше – перенести не могешь?
Эбонитовая сталинская трубка, перемотанная изолентой и впитавшая за долгие годы ВСЕ возможные гостайны, буквально взорвалась возмущением – так что Лаптев, поморщившись, оторвал ее от уха:
– Ты что, Лаптев, гудрона пожевал?! Как я гастролерам буду указывать?! Вы, мол, лучше в Летнем саду пощипайте… Там Толстой гулял!!! Я тебе что гутарю – эти дни на Урицкого зря-пла-та! Мы работаем, Лаптев?
Старший оперуполномоченный вздохнул, снова прижал трубку к уху и примирительно бормотнул:
– Нина, не хипешуй… У меня же и другие дела…
– Лаптев, – сказало в трубке доверенное лицо. – Я тебя четыре года бесплатно стригу… А ботиночки демисезонные ты мне так и не купил… Чавкаем-с. Вот и все твои дела!
– Не купил, – согласился Лаптев. – Ну так, Нина… Денежек-то – хрю-хрю.
– Да ну тебя, с ботинками вместе!
Опер совместил вздох с зевком и положил трубку на пол – оттуда доносились громкие прерывистые гудки.
Доверенное лицо Лаптева – Нина – заведовала детской парикмахерской на Железноводской улице и имела несколько странные пристрастия – влюблялась исключительно в блатных и притом – в карманников. Доходило уже и до того, что она с ними «выходила на линию», сама, правда, пока еще не воровала, а только так – просто «зырила». Но, учитывая ее бешеную энергию и общечеловеческое свойство развиваться в своих начинаниях, никто из знавших ее оперов (а она обстригала чуть ли не все отделение) ручаться за ее законопослушное будущее не стал бы…
– Трубочку прибери, – моргнул Артему Лаптев и скроил морду, как у умирающего Ивана Грозного. Токарев вздохнул и положил мезозойскую трубку на такой же ископаемый аппарат. Лаптев закрыл глаза и сделал вид, что засыпает, а потому не замечает укоризненного взгляда младшего товарища.
– Не пойдем? – выждав тактичную паузу, безнадежно спросил Артем. Упрека в его вопросе почти не чувствовалось, но старший оперуполномоченный умел ловить нюансы, а потому засопел и вдруг заорал, как будто его режут: