Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Ради бога, Елена, пожалей меня… не обрекай на смерть!
— Уходи, уходи, отправляйся в церковь, лицемер жалкий завистник! Иди, пусть Антония полечит тебя, если тебе так плохо!
— Елена, Елена, ты одна можешь меня вылечить! Поступай как знаешь, Елена, но подумай только, что ты навсегда теряешь человека…
— Неужели ты хочешь, чтобы ради твоего спасения я навсегда потеряла мужа?
— Ну, его тебе нечего терять; его ты уже потеряла. От тебя ему ничего не нужно. Он неспособен тебя любить, Я, только я один, люблю тебя, люблю всей душой, люблю с нежностью, о какой ты даже не могла мечтать.
Елена поднялась, подошла к сыну и, разбудив его, взяла на руки; затем, обращаясь к Хоакину, сказала:
— Уходи! Сын Авеля приказывает тебе уйти! Убирайся!
XVIII
Хоакин захандрил еще пуще. Злость на то, что он обнажил свою душу перед Еленой, позор, который довелось ему претерпеть в доме Елены, когда его просто выставили за дверь, из чего он с очевидностью усмотрел, что она всегда его презирала, еще больше разбередили ему душу. Но и тут он сумел взять себя в руки, стремясь обрести в супруге и дочери утешение и поддержку. Однако домашняя жизнь стала казаться ему еще более мрачной, да и сам он стал более желчным и раздражительным.
В то время служила у них в доме горничной одна очень богобоязненная женщина, которая старалась не пропустить ни одной обедни, а все свободное от работы время проводила за молитвой у себя в комнате. Ходила она всегда, не поднимая глаз, и отвечала на все вопросы с необычной кротостью, каким-то чуть гнусавым голосом, Хоакин не переносил ее и старался выговаривать ей всякий раз, едва представлялся к тому случай. «Вы правы, хозяин», — отвечала она, по обыкновению.
— Как это я прав? — воскликнул однажды потерявший терпение хозяин. — Вот уж на этот раз я вовсе не прав!
— Хорошо, хорошо не сердитесь, значит, вы не правы.
— И все?
— Не понимаю вас.
— Как это не понимаешь, лицемерка, ханжа ты этакая? Почему ты не защищаешься? Почему не возразишь мне? Почему не бунтуешь?
— Бунтовать? Господь и пречистая дева запрещают мне это.
— Ты хочешь большего, — вмешалась в разговор Антония, — чем просто признания в своих ошибках!
— Нет, она не признает. Она преисполнена гордыни!
— Я преисполнена гордыни?
— Вот видишь? Это и есть гордыня, и притом самая лицемерная, — не признавать ее. Тебе хочется упражняться в долготерпении и кротости. И ты решила проделывать это за мой счет? Ведь ты каждый мой приступ раздражительности и гнева принимаешь как некую власяницу, которая дает тебе удобную возможность поупражняться в собственной добродетели и смирении. Но за мой счет — спасибо! Нет, нет и нет! За мой счет — слуга покорный! Напрасно ты думаешь, что я буду для тебя лестницей, по которой ты сможешь взобраться на небо! Это и есть ханжество!
Бедная служанка рыдала, бормоча между всхлипываниями какие-то молитвы.
— Но что же делать, Хоакин, — сказала Антония, — если она и в самом деле такая безответная… Зачем же ей восставать? Если бы она восстала, ты бы осердился еще сильнее.
— Нет! Ни за что на свете! Ведь это же бесчестно — использовать слабости своего ближнего с целью поупражняться в собственной добродетели. Пусть спорит, пусть не будет покорной, пусть будет человеком… а не рабой…
— Я же говорю, Хоакин, что это привело бы тебя в еще большее раздражение.
— Нет, что и в самом деле меня раздражает, так это претензии на высшее совершенство.
— Вы ошибаетесь, хозяин, — сказала служанка, не подымая глаз, — я не считаю себя лучше кого бы то ни было.
— Нет? А я вот считаю себя лучше! И тот, кто не считает себя лучше других, — просто безмозглый тупица. Скажи, вот ты согласилась бы, например, считать себя самой большой грешницей среди женщин? Ответь-ка, пожалуйста!
— Таких вещей не спрашивают.
— Нет, изволь ответить; говорят же, что даже святой Луиджи Гонзага считал себя величайшим грешником среди мужчин. Так что не увиливай и отвечай: считаешь ли ты себя самой большой грешницей среди женщин?
— Грехи других меня не касаются.
— Идиотка, хуже, чем идиотка! Убирайся отсюда вон!
— Да простит вам бог, как я вам прощаю.
— Прощаешь? Скажи, в чем ты меня прощаешь? За что меня должен прощать господь? Скажи-ка!
— Что же, хозяин, мне очень жаль покидать вас, но я не могу служить в вашем доме.
— Вот с этого ты и должна была начать, — заключил Хоакин.
Оставшись наедине с женой, Хоакин сказал:
— А разве эта ханжа не будет теперь повсюду рассказывать, что я рехнулся? А может быть, я и в самом деле рехнулся, Антония? Скажи, я сошел с ума или нет?
— Ради бога, Хоакин, прекратим этот разговор…
— Да, да! Я сам чувствую, что рехнулся… Запри меня. Ведь я непременно сойду с ума!
— Возьми себя в руки, Хоакин!
XIX
Он сосредоточил все свои помыслы на единственной дочери, на ее воспитании и обучении, на ограждении ее от грязи и пороков человеческого рода.
— Гляди, — нередко говаривал он жене, — ведь это счастье, что она у нас одна, что больше у нас нет детей.
— А разве тебе не хотелось бы сына?
— Нет, нет, лучше дочь: ведь ее куда легче держать в стороне от дрязг и непристойностей этого мира. Да и потом, будь у нас двое, непременно явилась бы между ними зависть…
— Ну нет!
— Да, да, непременно явилась бы! Ведь никак невозможно поделить между ними ласку поровну: то, что дается одному, неизбежно отнимается от другого. Каждый просит все для себя, и только для себя. Нет, нет, я бы нипочем не хотел очутиться в положении господа бога…
— В каком положении?
— Иметь такое количество детей. Разве не говорят, что все мы божьи дети?
— Пожалуйста, не богохульствуй, Хоакин…
— Одни здоровы только для того, чтобы другие были больны… Стоило бы присмотреться к распределению недугов!
Хоакин не пожелал, чтобы его дочь училась вместе с другими детьми. Поэтому он пригласил учительницу домой а иногда и сам в свободные минуты занимался с дочерью.
Бедняжка Хоакинита быстро угадала в своем отце страдальца. От него же она восприняла горькую концепцию жизни и мироустройства.