Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Грустный и мрачный вернулся Хоакин в тихую гавань своего домашнего очага.
— Ты был у Авеля? — спросила жена.
— Да. А как это ты догадалась?
— По выражению твоего лица. Этот дом — сущее мучение для тебя. Ты не должен был туда ходить…
— А что я мог сделать?
— Извиниться и сказать, что не можешь! Пойми, что главное — это твое здоровье и спокойствие…
— Тебе просто мерещится…
— Нет, Хоакин, зачем ты скрываешь от меня?… — Слезы помешали ей говорить.
Несчастная Антония опустилась на стул. Рыдания сотрясали ее.
— Что с тобой, Антония, чего ты?…
— Лучше сам скажи, что с тобой происходит, Хоакин, откройся, расскажи мне…
— Мне не в чем себя винить…
— Уж будто, Хоакин! Признайся, расскажи мне всю правду!
Хоакин некоторое время колебался, словно борясь с каким-то невидимым врагом, какой-то нечистой силой, стоящей за его спиной, затем прерывистым голосом, с отчаянием, срываясь на крик, выговорил:
— Да, я расскажу тебе всю правду, одну лишь правду!
— Ты любишь Елену, ты все еще влюблен в Елену!
— Нет, я вовсе не влюблен! Вовсе не влюблен! Я был влюблен, но теперь уже не влюблен! Нет! Нет!
— Так в чем же дело?…
— В чем дело?
— Я спрашиваю, в чем же тогда причина всех твоих страданий? Я же вижу, что этот дом, дом Едены, — единственная причина мрачного твоего настроения, этот дом не дает тебе спокойно жить, значит, Елена…
— При чем тут Елена! Все дело в Авеле!
— Ты ревнуешь ее к Авелю?
— Да, я ревную к Авелю, я ненавижу его, ненавижу, ненавижу, — сквозь зубы выдавил Хоакин, потрясая кулаками.
— Ты ревнуешь к Авелю… Значит, ты любишь Елену.
— Нет, я не люблю Елену. Если бы она вышла замуж за другого, я бы ее не ревновал. Нет, я вовсе не люблю Елену, я презираю ее, презираю эту королевскую паву, эту профессиональную красавицу, эту натурщицу модного художника, эту возлюбленную Авеля…
— О, боже, Хоакин, подумай, что ты говоришь!..
— Да, да, возлюбленную… пусть признанную законом. Неужели ты воображаешь, будто благословение священника что-нибудь меняет в существе брака?
— Но посуди сам, Хоакин, ведь и мы с тобой поженились, как они…
— Нет, вовсе не как они, Антония, вовсе не как они! Они поженились для того, чтобы унизить меня, втоптать в грязь, плюнуть мне в лицо, чтобы ославить меня, они женились только для того, чтобы насмеяться надо мной… Словом, они женились, только чтоб мне насолить…
И Хоакин разразился рыданиями, которые душили его и не давали говорить. Ему показалось, что он умирает.
— Антония… Антония… — едва слышно прошептал он.
— Бедный мой мальчик! — воскликнула Антония, обнимая его.
И она прижала его к себе, словно больного ребенка, приговаривая:
— Успокойся, мой Хоакин, успокойся… Я здесь, твоя женушка, твоя и только твоя. Теперь, когда я все знаю, я еще больше твоя, чем раньше, и люблю тебя больше, чем раньше… Забудь их… Не обращай на них внимания, они не стоят того… Было бы куда хуже, если бы подобная женщина полюбила тебя…
— Да ведь дело в нем, а не в ней, Антония…
— Забудь и его!
— Не могу я забыть его… Он преследует меня… Его слава, его громкое имя преследует меня по пятам…
— Работай, и такая же слава и имя придут к тебе, ведь ты стоишь не меньшего! Брось своих пациентов, мы в них не нуждаемся, уедем в Ренаду, поселимся в доме моих родителей, и там ты отдашься любимому своему делу, науке, займешься открытиями, которые заставят о тебе говорить… Я буду тебе помогать во всем, в чем смогу… Я сделаю так, что никто не будет тебе мешать… И ты станешь еще более знаменитым, чем он…
— Не могу, Антония, не могу, его успехи лишают меня сна и все равно не дадут работать спокойно… Призрак его удивительных холстов будет стоять перед моим взором, между моими глазами и микроскопом, и не даст мне увидеть того, чего не видели бы до меня другие… Не могу, не могу…
И, понизив голос до шепота, как ребенок, поверяющий свою тайну, запинаясь, словно оглушенный унижением, в бездну которого он был низвергнут, Хоакин всхлипнул:
— А еще у них будет ребенок, Антония…
— И у нас тоже когда-нибудь будет ребенок, — шепнула она ему на ухо, запечатав свои слова поцелуем. — Пречистая дева не откажет мне в этом: ведь тому, кто просит каждодневно… Да к тому же святая лурдская вода…
— Неужто и ты веришь в приворотные зелья да святую воду, Антония?
— Я верю во всемогущество господа нашего!
«Господа! — повторил Хоакин, оставшись один — один на один со своим вторым я. — Что значит верить в бога? Где он, бог? А что, если попробовать его найти?»
X
«Когда у Авеля родился сын, — записывал в своей «Исповеди» Хоакин, — я почувствовал, что ненависть моя достигла предела. Авель позвал меня помочь при родах Елены, но я извинился под предлогом того, что мне никогда не приходилось принимать — что, кстати, соответствовало истине, — и потому я не сумею сохранить надлежащее хладнокровие (я мог бы сказать: холодность моего заледенелого сердца) при виде опасности, которая может угрожать моей кузине. Однако дьявол, стоящий за моей спиной, стал внушать мне дикое искушение пойти и не «заметно удушить младенца. Но я поборол эту чудовищную мысль.
Новый триумф Авеля — на этот раз уже мужчины, а не художника, — ребенок был образцом красоты, шедевром здоровья и силы, сущий ангелочек, как называли его все, — сильнее привязал меня к моей Антонии, от которой я ждал своего ребенка. Я жаждал, чтобы несчастная жертва моей слепой ненависти — а этой жертвой была моя супруга — стала матерью моих детей, моей собственной плоти, раздираемой демоном. Антония должна была стать матерью моих детей, и уже только поэтому она должна была стать выше всех других матерей. Ведь бедняжка предпочла меня, такого антипатичного, всеми презираемого, отверженного; она взяла то, что та, другая, отбросила с презрением и насмешкой. И при этом Антония еще говорила о них с теплотой!