Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Хоакин!
— И так обессмертишь ее! Она будет жить столько сколько будут жить твои холсты! То есть не жить, а существовать!.. Она будет существовать, как существует мрамор, из которого она сотворена. Она из камня, холодная и жестокая, как холоден и жесток ты сам. Она… Она просто кусок бездушной плоти!..
— Я прошу тебя, Хоакин, успокойся!
— И у тебя хватает совести просить меня успокоиться! Ты же поступил подло, бесчестно!
Тут Хоакин почувствовал себя обессиленным и умолк, словно раздиравшая его страсть убила способность говорить.
— Подойди сюда, послушай, — сказал Авель тем мягким тоном, который сейчас был для Хоакина всего страшнее, — послушай и подумай сам. Разве я мог бы заставить ее полюбить тебя, если она не любит? Она о тебе и слышать не хотела как о женихе…
— Я знаю, что всем противен. Я родился отверженным.
— Клянусь тебе, Хоакин…
— Не клянись!
— Клянусь, что если бы это зависело только от меня, то Елена уже сегодня была б твоей невестой, а завтра женой. Если бы я мог переуступить ее…
— Ты бы ее продал за чечевичную похлебку, не так ли?
— Нет, Хоакин, я бы не продал ее! Уступил бы безвозмездно и был бы рад видеть вас счастливыми, но если…
— Тебя она любит, а меня не любит! Это ты хотел сказать?
— Это самое!
— Она отвергла меня — меня, который так ее домогался! — и сама домогается тебя, хотя ты и отвергал ее…
— Правильно, и зря ты мне не веришь. В этом деле я был стороной пассивной.
— Противно слушать, уж помолчал бы!
— Противно?
— Именно противно. Вести себя так — куда хуже, чем быть соблазнителем. Подумаешь, несчастная жертва! Ведь бабы из-за тебя дерутся…
— Не выводи меня из терпения, Хоакин…
— Тебя? Да ведь ты совершил подлость, бесчестность, преступление… Между нами все кончено!
И вдруг, изменив тон, со слезами в голосе он проговорил:
— Пожалей меня, Авель, пожалей! Пойми, что все смотрят на меня косо, враждебно, все отворачиваются от меня… Ты молод, счастлив, избалован… Тебя обожают женщины… Оставь мне Елену… Пойми, что к другой меня никогда не потянет… Оставь мне Елену…
— Но если я и оставлю ее…
— Постарайся устроить так, чтобы она выслушала меня, чтобы узнала меня лучше; скажи, что я умираю по ней, что без нее я не проживу и дня…
— Ты не знаешь Елены…
— Знаю вас обоих! Поклянись богом, что не женишься на ней…
— Кто тебе говорил о женитьбе?
— Ах, так все это, значит, только для того, чтобы заставить меня ревновать? Если так, то она всего-навсего записная кокетка… Хуже, чем кокетка, она просто…
— Замолчи! — рявкнул Авель.
Интонация была такой, что Хоакин невольно замолк, удивленно уставившись на друга.
— Так нельзя, Хоакин, ты решительно невменяем!
И Авель ушел.
В «Исповеди» у Хоакина записано: «Я провел ужасную ночь, ворочаясь с боку на бок, кусая подушку, поминутно вскакивая пить, — вода была в кувшине на умывальном столике. Меня трясла лихорадка. Временами я забывался, погружаясь в кошмарные сны. Я хотел убить их обоих и обдумывал это убийство, словно схему новой пьесы или романа, изобретая все новые детали ужасной, кровавой своей мести, разговаривая со своими жертвами. Временами мне казалось, что Елена просто хотела насолить мне и вскружила голову Авелю, чтобы посмеяться надо мной, а в действительности она никого не могла любить. Ведь она была всего-навсего куском бездушной, самовлюбленной плоти. И я мечтал о ней более чем когда-либо, с большей страстностью и вожделением, чем когда-либо, В одном из кошмаров мне приснилось, что я овладел ею, а рядом лежало распростертое, бездыханное тело Авеля. Ночь превратилась в нескончаемый ураган кровавых замыслов, бессильной ярости, грязных вожделений. Под утро, измучившись вконец, я принялся рассуждать и понял, что на Елену не имею никаких прав, но Авеля возненавидел всей душой, решив, однако, что буду таить эту ненависть в себе, лелеять ее, пестовать, растить. Ненависть? Тогда я еще не решался дать название этому чувству, не хотел признаться, что оно родилось вместе со мною, что оно было предопределено… Той ночью я породил в своей душе ад».
IV
— Елена, — говорил Авель, — мне не дает покоя мысль о Хоакине.
— А что такое?
— Когда я сообщу ему, что мы собираемся пожениться, не знаю, что он станет делать. Хоть сейчас и кажется, что он успокоился и как будто примирился с нашими отношениями…
— Спасибо ему и на том.
— Но ведь, по правде говоря, с нашей стороны это было не совсем хорошо.
— Как? И ты тоже? Да разве мы, женщины, должны превращаться в покорных животных, которых можно брать и одалживать, нанимать и продавать?
— Нет, но…
— Что — но?
— Ведь это он познакомил меня с тобой, чтобы я на-», писал твой портрет, и вот выходит, что я воспользовался…
— И очень хорошо, что так случилось! Разве у меня были какие-то обязательства по отношению к нему?; А даже если б и были! Каждый стремится к своей цели.
— Да, по…
— Как? Ты жалеешь? Послушай… Даже если теперь ты бросишь меня, теперь, когда все знают, что ты ухаживаешь за мной, что мы почти жених и невеста и что со дня на день ты должен просить моей руки, я все равно не пойду за Хоакина. Ни за что! Он мне противен более чем когда-либо! У меня хватит искателей — их у меня вот столько, сколько пальцев на обеих руках. — И с этими словами она воздела крупные свои руки о удлиненными, веретенообразными пальцами, те самые руки, которые с такой любовью писал Авель, и потрясла ими перед его лицом.
Авель взял эти руки своими жесткими ладонями, поднес их к губам и приник к ним долгим поцелуем. Затем поцеловал ее в губы…
— Успокойся, Авель!
— Ты права, Елена, не будем омрачать наше счастье мыслями о том, что чувствует и из-за чего страдает несчастный Хоакин.
— Несчастный! Он всего лишь завистник! — Но есть сорт зависти, Елена…
— Ничего, пусть погрустит!
И после минутного недоброго молчания она добавила:
— Утешим его тем, что позовем на свадьбу…
— Елена!
— А чего же тут плохого? Он мой кузен и твой ближайший приятель, друг детства; ему мы обязаны нашим знакомством. Если ты его не пригласишь, приглашу я. Если он не придет — хорошо. Если придет? Тем лучше!..
V
Когда Авель сообщил Хоакину о своей женитьбе, тот ответил:
— Так и должно было случиться. Другого я не ожидал.
— Ты ведь хорошо понимаешь…
— Да, да, я понимаю, уж не считаешь ли ты меня безумцем или завистником? Я все понимаю и желаю вам счастья… Сам уж я не смогу быть счастлив…