Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
Любовь была мучительной. Елена заставляла его так страдать!
— С каждым днем я все меньше понимаю ее, — жаловался он Авелю. — Эта девушка для меня — сфинкс…
— А знаешь, что говорил в подобных случаях Оскар Уайльд? Да, кажется, он. Всякая женщина — это сфинкс без загадки.
— А вот в Елене есть загадка. Похоже на то, что она тайно в кого-то влюблена. Убежден, что она любит другого.
— Почему ты так думаешь?
— Иначе я не могу объяснить ее поведения со мной…
— То есть только потому, что она не хочет тебя любить… любить как жениха, хотя как кузена она, быть может, и любит тебя…
— Оставь свои шуточки!
— Но рассуди сам; лишь только потому, что она не хочет полюбить тебя как жениха, или, точнее, как мужа, она непременно должна быть влюблена в кого-то другого? Хороша логика!
— Я знаю, что говорю!
— Зато я знаю тебя.
— Ты?
— Конечно! Разве ты не претендуешь на то, что знаешь меня лучше всех? Так что же удивительного, если и я думаю, что знаю тебя? Мы ведь знаем друг друга одинаково давно.
— Говорю тебе, что эта женщина сводит меня с ума, испытывает мое терпение. Она играет со мной! Если б с самого начала она сказала «нет» — ладно; но держать меня так, в неведении, говорить, что еще «видно будет», что она «подумает»… Чего тут думать?… Кокетка!
— А может, она присматривается к тебе.
— Присматривается ко мне? Она? А что, скажи на милость, во мне такого, чтобы присматриваться? К чемуона может присматриваться?
— Эх, Хоакин, Хоакин, зачем ты принижаешь себя и ее!.. Или ты полагаешь, что достаточно девушке на тебя взглянуть, послушать тебя да знать, что ты ее любишь, как уж и спешить с согласием?
— Я знаю, что всегда был ей неприятен…
— Зря, Хоакин, не надо так говорить…
— Эта женщина просто играет со мной! Неблагородно играть с таким человеком, как я, искренним, правдивым, открытым… Но если б ты знал, как она красива! И чем холоднее и презрительнее она держится, тем она красивее! Временами я даже не знаю, чего у меня в сердце больше: любви или ненависти! Хочешь, я тебя познакомлю с ней?…
— Конечно, если только…
— Хорошо, я познакомлю вас.
— И если она захочет…
— Захочет — чего?
— Я напишу ее портрет.
— Конечно, ей это будет очень приятно.
Вот и еще одну ночь Хоакин плохо спал, размышляя о том, что Авель Санчес, столь обаятельный — без всяких к тому стараний, избалованный всеобщим вниманием и любовью, будет писать портрет Елены…
Чем кончатся эти сеансы? Быть может, и Елена, подобно многим другим их общим знакомым и друзьям, предпочтет Авеля? Подумал он даже отказаться от этого знакомства, но поскольку слово было дано…
II
— Ну, как тебе понравилась моя кузина? — спросил Хоакин на следующий день после того, как знакомство состоялось и Авель предложил Елене написать ее портрет, на что она, зардевшись от удовольствия, ответила согласием.
— Хочешь, чтобы я сказал правду?
— Только правду, Авель! Если бы мы всегда говорили правду, одну только правду, на земле бы уже давно наступил рай.
— Да вдобавок еще — если б каждый говорил правду самому себе…
— Итак, выкладывай правду!
— Видишь ли, твоя кузина и будущая невеста, а может быть, и жена, Елена, кажется мне королевским павлином… павой… Ты понимаешь…
— Понимаю, Авель.
— Я не сумею тебе объяснить, мне проще выразить это кистью…
— И ты напишешь ее павой, или самкой королевского павлина, с крохотной головкой…
— Лучше модели не сыщешь! Просто великолепная! Какие глаза! Какой рот! Чувственный и в то же время плотно сжатый… Глаза, которые смотрят и словно не видят тебя… Какая шея! А этот бронзовый оттенок кожи! Если ты не обидишься…
— А на что я должен обижаться?
— Можно подумать, что в жилах ее течет индейская кровь. Да, да, есть в ней что-то от непокорной индианки или, скорее, дикого, неприрученного зверя, что-то от пантеры, в лучшем смысле этого слова. И в то же время вся она — сама бесстрастность.
— И еще какая!
— Так или иначе, но я надеюсь, милый, сделать для тебя прекрасный портрет.
— Почему же для меня? Для нее!
— Нет, портрет с нее, но предназначается он тебе.
— Ни в коем случае! Пусть ее портрет ей и принадлежат!
— Хорошо, пусть он принадлежит вам обоим. Кто знает… быть может, именно он вас соединит.
— Ладно, ладно! Видно, ты из портретиста хочешь переквалифицироваться…
— В кого угодно, Хоакин, хоть в сводника! Лишь бы ты перестал мучиться. Мне больно видеть тебя в таком состоянии.
Начались сеансы, которые сводили их всех троих вместе. Елена располагалась на помосте, величавая и надменная, словно богиня, склоняющаяся перед велением рока. Гордое и холодное лицо ее, казалось, излучало презрение.
__ Можно мне разговаривать? — спросила она на первом же сеансе у Авеля.
— Да, конечно, прошу вас… И двигаться тоже можете; мне даже лучше, если вы будете двигаться и говорить — оживает ваше лицо… Я ведь не фотографией занимаюсь, да и вообще, признаюсь, мне бы ужасно не хотелось писать статую…
И она принялась болтать, болтать без умолку. Но двигалась Елена мало, боясь потерять назначенную ей позу. О чем она болтала? Друзья затруднились бы сказать. Они буквально пожирали ее глазами, но слов не слышали.
А она все болтала и болтала, полагая, вероятно, что молчание может быть сочтено за отсутствие светскости. Но, болтая, она не упускала случая поддеть Хоакина.
— Везет ли тебе на пациентов, кузен? — спрашивала она его.
— А разве тебя это интересует?…
— Почему же я не могу поинтересоваться!.. Представь, например…
— Не представляю.
— Если ты можешь интересоваться моими делами, то почему же я не могу интересоваться твоими? Да и, кроме того, кто знает…
— Как понять это «кто знает»?