Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Видишь ли, овладей я достаточно этой профессией, она даст мне…
— Что она тебе даст?
— Приличный достаток.
— Другим рассказывай сказки, Авель. Тебя-то я знаю еще с пеленок. Меня не проведешь! Я тебя знаю.
— А разве я когда-нибудь пытался тебя обмануть?
— Нет, но можно обманывать и бессознательно. Ты ведь только делаешь вид, будто тебя ничто не касается, будто жизнь для тебя — игрушка, будто ты поплевываешь на все. На самом же деле ты чудовищно честолюбив…
— Я
— Да, да, честолюбив! Ты обожаешь славу, успех, похвалы… Ты сызмальства был честолюбив. Но только ты скрытничал и лицемерил.
— Послушай, Хоакин, и скажи по совести: разве я оспаривал у тебя награды? Разве ты не был всегда первым в классе? Мальчиком, подающим надежды?
— Это правда, но всеобщим любимцем, которого все готовы были на руках носить, был ты, а не я…
— А разве в этом моя вина?…
— Неужели ты хочешь заставить меня поверить, будто ты не искал популярности?…
— Уж если на то пошло, то это ты ее домогался…
— Я? Я? Я презираю людей, а потому презираю и успех!
— Ну будет, будет тебе! Давай оставим этот глупый разговор. Лучше расскажи мне о своей невесте.
— Невесте?
— Ну да, о твоей кузине, которую ты хотел бы видеть своей невестой.
Хоакин, желая овладеть сердцем Елены, вкладывал в свои домогательства весь пыл своей целеустремленной и подозрительной души. И вполне понятно, что неизбежными в таких случаях душевными излияниями он делился со своим другом Авелем.
Любовь была мучительной. Елена заставляла его так страдать!
— С каждым днем я все меньше понимаю ее, — жаловался он Авелю. — Эта девушка для меня — сфинкс…
— А знаешь, что говорил в подобных случаях Оскар Уайльд?{87} Да, кажется, он. Всякая женщина — это сфинкс без загадки.
— А вот в Елене есть загадка. Похоже на то, что она тайно в кого-то влюблена. Убежден, что она любит другого.
— Почему ты так думаешь?
— Иначе я не могу объяснить ее поведения со мной…
— То есть только потому, что она не хочет тебя любить… любить как жениха, хотя как кузена она, быть может, и любит тебя…
Когда оба они сдали бакалаврские экзамены, пути их разошлись. Авель решил посвятить себя живописи. Хоакин поступил на медицинский факультет. Виделись они по-прежнему часто и любили поболтать о своих успехах. Хоакин нередко пытался втолковать Авелю, что медицина — тоже искусство, и даже изящное искусство, требующее поэтического вдохновения. Порой яге пускался в очернение изящных искусств, как расслабляющих разум, и восхвалял науку, которая возвышает, укрепляет и облагораживает человеческий дух истиной.
— Но ведь и медицина — сомнительная наука, — возражал тогда Авель. — Скорее это тоже искусство — искусство применять на практике выводы научных исследований.
— Но я вовсе не собираюсь заниматься лечением больных, — парировал Хоакин.
— А почему? Ведь это такое благородное и полезное занятие…
— Ты прав, конечно, но занятие это не для меня. Пусть оно будет самим благородством и самой пользой, но я презираю и это благородство, и эту пользу. Быть может, для иных щупать пульс, смотреть язык и выписывать рецепты — недурной способ зарабатывать деньги. Я же мечу на большее…
— На большее?
— Да, я надеюсь проторить новые пути. Хочу посвятить себя научным занятиям. Подлинная слава в медицине принадлежит тем, кто открывает секрет какой-нибудь болезни, а не тем, кто с большим или меньшим успехом применяет на практике это открытие…
— Мне нравится твоя одержимость.
— А ты думал, только вы, художники, живописцы, грезите о славе?
— Чудак, кто тебе сказал, что я мечтаю о славе?…
— Как кто сказал? А для чего же ты в таком случае занялся живописью?
— Видишь ли, овладей я достаточно этой профессией, она даст мне…
— Что она тебе даст?
— Приличный достаток.
— Другим рассказывай сказки, Авель. Тебя-то я знаю еще с пеленок. Меня не проведешь! Я тебя знаю.
— А разве я когда-нибудь пытался тебя обмануть?
— Нет, но можно обманывать и бессознательно. Ты ведь только делаешь вид, будто тебя ничто не касается, будто жизнь для тебя — игрушка, будто ты поплевываешь на все. На самом же деле ты чудовищно честолюбив…
— Я честолюбив?
— Да, да, честолюбив! Ты обожаешь славу, успех, похвалы… Ты сызмальства был честолюбив. Но только ты скрытничал и лицемерил.
— Послушай, Хоакин, и скажи по совести: разве я оспаривал у тебя награды? Разве ты не был всегда первым в классе? Мальчиком, подающим надежды?
— Это правда, но всеобщим любимцем, которого все готовы были на руках носить, был ты, а не я…
— А разве в этом моя вина?…
— Неужели ты хочешь заставить меня поверить, будто ты не искал популярности?…
— Уж если на то пошло, то это ты ее домогался…
— Я? Я? Я презираю людей, а потому презираю и успех!
— Ну будет, будет тебе! Давай оставим этот глупый разговор. Лучше расскажи мне о своей невесте.
— Невесте?
— Ну да, о твоей кузине, которую ты хотел бы видеть своей невестой.
Хоакин, желая овладеть сердцем Елены, вкладывал в свои домогательства весь пыл своей целеустремленной и подозрительной души. И вполне понятно, что неизбежными в таких случаях душевными излияниями он делился со своим другом Авелем.