Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Вот теперь вы мне нравитесь, сеньорито. Ешьте, ешьте, ведь у кого аппетит — тот здоров, а кто здоров, тот и жив!
— Но я, Лидувина, вовсе не живу!
— Что вы говорите?
— Конечно, я не живу. Мы, бессмертные, не живем, и я не живу, но переживу всех. Я — идея, идея!
Он принялся за ветчину и паштет. «Но если я ем, — говорил он себе, — как же я не живу? Ем — следовательно, существую! Нет никакого сомнения. Edo ergo sum. Откуда у меня такой зверский аппетит?» И тогда он вспомнил, что, судя по книгам, приговоренные к смерти накануне казни очень много едят. «Вот этого, — думал он, — я никогда не мог понять. Другое, о чем рассказал Ренан в «Аббатисе Жуарре»,{76} это мне понятно. У парочки, приговоренной к смерти, пробуждается инстинкт продолжения рода. Но есть?.. Хотя да, это тело защищает себя. Душа, узнав про предстоящую смерть, чувствует грусть или возбуждение; но тело, если только оно здоровое, ощущает бешеный аппетит. Потому что тело тоже предчувствует близость смерти. Да, мое тело защищает себя. Я жру ненасытно, потом умру!»
— Лидувина, подай мне сыр, и вермишель, и… фрукты.
— Мне кажется, это чересчур, это уж слишком много Вам будет плохо, сеньорито.
— Разве ты не говорила: кто ест — будет жить?
— Да, но не так, как вы сейчас едите. Вы ведь знаете, сеньорито, пословицу: «Больше людей погибло от ужина, чем вылечил Авиценна».{77}
— Меня ужин убить не может.
— Почему?
— Потому что я не живу, меня нет; ведь я тебе это уже говорил.
Лидувина пошла за своим мужем и сказала ему!
— Доминго, мне кажется, сеньорито сошел с ума. Он говорит странные вещи, все из книг, будто он не существует… Бог знает что!
— Что с вами, сеньорито? — спросил его Доминго, входя в столовую. — Что с вами?
— Ох, Доминго! — отвечал Аугусто замогильным голосом. — Не могу с собой справиться, мне страшно ложиться в постель!
— Ну так не ложитесь.
— Нет, я должен лечь, я не держусь на ногах.
— Я думаю, вам следует после ужина погулять. Вы слишком много съели.
Аугусто попытался встать на ноги.
— Ты видишь, Доминго, ты видишь? Я не могу стоять на ногах.
— Еще бы, вы так набили себе желудок.
— Наоборот, с балластом больше устойчивости. Дело в том, что я не существую. Послушай, сейчас, во время ужина, мне казалось, будто вся еда через мой рот проваливается в бездонную трубу. Кто ест, тот живет — Лидувина права; но кто ест так, как только что поел я, ест с отчаяния, тот не существует. Меня нет…
— Да полно, бросьте вы эти глупости; выпейте кофе, потом — рюмочку, чтобы вся пища хорошенько улеглась, и пойдем гулять. Я вам составлю компанию.
— Нет, нет, я не могу стоять. Ты же видишь?
— И вправду.
— Иди, я обопрусь на тебя. Я хочу, чтобы ты сегодня спал в моей комнате, положим для тебя матрас, ты будешь прислушиваться.
— Лучше будет, сеньорито, мне не спать, а посидеть возле вас в кресле.
— Нет, нет, я хочу, чтоб ты лег и заснул; я хочу чувствовать твой сон, слышать твой храп, так будет лучше.
— Как вам угодно.
— Еще вот что, принеси мне листок бумаги. Я напишу телеграмму, ты пошлешь ее по адресу, как только я умру.
— Да что вы, сеньорито!
— Делай как сказано!
Доминго повиновался. Он принес бумагу, чернила, и Аугусто написал:
Саламанка. Унамуно.
Все вышло по-вашему. Я умер.
Аугусто Перес
— Как только я умру, пошлешь это, понял?
— Как вам угодно, — отвечал слуга, чтобы больше не спорить с хозяином.
Они вместе пошли в спальню. Несчастный Аугусто, раздеваясь, так дрожал, что не мог справиться с одеждой.
— Раздень меня! — сказал он Доминго.
— Да что с вами такое, сеньорито? Вы как будто с дьяволом повидались! Побелели и стали холодным, как снег. Может, позвать доктора?
— Нет, нет, бесполезно.
— Мы нагреем вам постель.
— Зачем? Не надо! И раздень меня совсем, донага, пусть я останусь таким, каким меня родила мать, каким я родился… Если я родился!
— Не говорите так, сеньорито!
— Теперь уложи меня, уложи в постель, я уже не в силах двигаться.
Бедный Доминго, сам перепуганный, уложил хозяина.
— А теперь, Доминго, прочти-ка мне на ухо, только медленно, «Отче наш», «Пресвятую Богородицу» и «Спаси, Господи». Так, так, не спеши, не спеши… — И после того, как он мысленно повторил все молитвы: — Послушай, возьми-ка сейчас мою правую руку, мне кажется, она чужая, как будто я ее потерял… и помоги мне перекреститься. Так, так. Эта рука, должно быть, уже отмерла… Посмотри, пульс еще есть? Теперь оставь меня, оставь, посмотрим, смогу ли я поспать немного; только укрой меня, укрой… хорошенько…
— Да, лучше вам заснуть, — сказал Доминго, подтягивая одеяло. — Поспите, и все пройдет.
— Да, посплю, все пройдет. Ведь я в своей жизни только спал и видел сны. Было ли что-нибудь еще, кроме тумана?
— Ладно, ладно, оставьте эти разговоры. Все это книжные штучки, как говорит моя Лидувина.
— Книжные штучки… книжные штучки… А что не книжное, Доминго? Разве до книг в том или ином виде, до рассказов, слов, мыслей что-нибудь было? Разве останется что-нибудь после исчезновения мысли? Книжные штучки! А кто не книжный? Ты знаешь дона Мигеля де Унамуно, Доминго?
— Да, читал о нем в газетах. Говорят, он довольно странный господин, изрекает истины, но всегда некстати.
— Но ты знаком с ним?
— Я? А зачем мне?
— Так вот, Унамуно — это тоже книжная штучка. Все мы таковы. И он тоже умрет, да, умрет тоже, хотя того не желает… умрет! И это будет моя месть. Он не позволяет мне жить? Так пусть же умрет, умрет, умрет!
— Ладно уж, оставьте в покое этого господина, пусть себе умирает, когда Бог того захочет, а вы спите!
— Спать… спать… видеть сны… Умереть… заснуть… спать… и видеть сны, быть может! Я мыслю — следовательно, существую; я существую — следовательно, мыслю… Я не существую, нет! Меня нет… Мамочка! Эухения… Росарио… Унамуно… — И он заснул.