Туманян
Шрифт:
Мирный созидательный труд Туманян считал основой будущего разумного общественного строя, но он не указывал конкретных путей достижения конечной цели.
Были такие периоды, когда Туманян искренне верил, что проповедью идеи мира и братства можно достигнуть всеобщего счастья на земле. Порою он проявлял удивительную наивность. Перед первой империалистической войной, в раскаленной атмосфере ожесточенной классовой борьбы, когда надвигались грозные события, Туманян взывал к человечности, обращаясь к людям различных партий и направлений: «Неужели не настало время, чтобы быть более широкими сердцами, более терпеливыми, более прощающими и любящими». Он горько жаловался на то, что люди слишком окаменели, слишком привыкли к желчи и ненависти. «Неужели останется для нас
Основная слабость мировоззрения Туманяна заключалась в том, что он ясно не представлял перспективы реального выхода, не сразу он оценил значение растущей, новой социальной силы, в лице пролетарского революционного движения, способного разрубить этот страшный узел и открыть путь к светлому грядущему.
Однако Туманян не был и далеким от жизни кабинетным писателем. В годы первой мировой войны он не оставался в стороне от грозных событий. С группой литераторов и общественных деятелей он дважды побывал на фронте. В письмах к друзьям поэт делился тяжелыми впечатлениями: он видел разрушенные деревни, видел обезображенные трупы убитых, был свидетелем невиданных страданий народа. «Трудно рассказать в письме о виденном и слышанном… Страшные картины не дают покоя…»
Война повсюду сеяла смерть и разрушение. В Армению хлынул огромный поток беженцев. Тысячи людей умирали с голоду, и тысячи сирот остались без крова и хлеба. Туманян прилагал огромные усилия, чтобы облегчить участь пострадавших: он организовывал помощь раненым, беженцам, принимал деятельное участие в устройстве приютов для сирот.
Летом 1915 года Туманян поехал в Эчмиадзин для организации помощи беженцам. Там, под открытым небом, во дворе древнего монастыря, в грязи, в лохмотьях валялись голодные люди: женщины, дети, старики. Трагические события войны не могли не отразиться и на общем душевном состоянии Туманяна. В письмах к друзьям он жалуется на усталость. «Вот уже два года, как кружусь в этом кошмаре, — писал он. — Хотя я к жизни и миру отношусь весьма философически и имею верное и спокойное отношение к смерти, тем не менее, все это очень подействовало на меня…»
В эти годы Туманян пишет свои «Четверостишия».
Редко кто из армянских поэтов обращался к этому труднейшему жанру, требующему максимальной экономии слов, до предела сжатых, строгих форм. В «Четверостишиях» сказалось стремление к осмыслению пройденного поэтом жизненного пути, к философским обобщениям. В «Четверостишиях» нашли отражение настроения и переживания поэта в последний период его жизни. В этом смысле они являются «биографией души» автора. Их можно рассматривать как определенный этап в развитии лирики Туманяна, но не как синтез всего его творчества.
«Четверостишия» написаны преимущественно в годы первой империалистической войны и в период недолгого, но кровавого господства в Закавказье буржуазно-националистических партий. Еще в 1903 году Туманян написал стихотворение «Армянское горе — безбрежное море». Ужасы войны, жестокость, кровь и слезы невинных, толпы беженцев, голодные дети, безутешное горе матерей, потеря любимого сына во многом определили содержание и скорбный характер «Четверостиший». В них отразились глубоко волновавшие поэта грустные события личной и общественной жизни. В них явственно видна смятенность чувств Туманяна:
Где вы? Все те, кто сердцу мил, где вы? Я к вам взывал и плакал, и искал… Быть может, скрыл вас мрак могил, где вы? Горчайшую из всех потерь — тебя найду, Лишь путь мне укажи и верь: скорбя, найду. Блуждаю я в необоримой тьме, Но в дом, где ты живешь, я дверь, любя, найду.В гуле военных лет, в лихорадочной обстановке быстро сменяющихся событий Туманян с нежностью и тоскою вспоминает вечно милые сердцу родные поля:
Запели песнь любимые, Певцы мои, незримые, И кто теперь вас слушает, Сверчки мои родимые?В «Четверостишиях» поэт предается тяжелым раздумьям, философским размышлениям о мире, о путях человечества, о цели существования, о жизни и смерти. Он повторяет свою излюбленную тему о том, что нет в мире ничего устойчивого, что все проходит…
В мир входят люди каждый день, Проходят люди, словно тень. Тысячелетние дела Мы зачинаем каждый день. Эй, вы, дороги, дороги, С древней пылью, дороги! Где исходившие вас? Кто они были, дороги?Туманян всегда был сторонником широкого, но разумного пользования жизненными наслаждениями. Он, в период расцвета творческих сил, летом 1904 года, сообщая о веселых пирушках под тенью деревьев, длившихся далеко за полночь, писал из Шулаверы: «Хотя и надо признаться, что вино и бессонные ночи вредят, но все равно. Потом ведь долго будем спать и думаю, что там и вина нет». Теперь, в условиях войны, поэт предавался размышлениям о скоротечности человеческого существования, о том, что «из этой бренной жизни все равно ничего не унесешь с собой», и, обращаясь к «кичливому и жадному человеку», советовал «мирно и радостно свершать свой короткий путь». Туманян в жизни всегда любил веселые пирушки в тесном дружеском кругу и теперь не без горечи писал:
Да, это все… что ж, друг, подымем чару! Уйдет и это вдруг, подымем чару! Жизнь, как струя, звеня, прольется в мире. Спеши, нам недосуг, подымем чару!В «Четверостишиях» нашли выражение и социальные воззрения Туманяна. Он мечтает о «тихом уголке, безмятежном сне младенца, спокойном и мирном существовании человечества». В них выступает и образ народного певца, тесно связанного с массами. Они раскрывают богатый душевный мир, благородное сердце поэта-гражданина:
Пускаться в бегство? Тщетный труд,— Я связан тысячами пут: Со всеми вместе я живу, За всех душой страдаю тут. Я от многого сгорал, Я сгорал, огнем я стал, Стал огнем и свет давал, Свет давая, угасал.Временами Туманяну казалось, что он сделал немного, что он напрасно потерял и время и энергию. Он жаловался, что нет простора для развития творческой мысли, нет чувства внутреннего удовлетворения и каждый день приходится ожидать, что жизнь изменится.