Тургенев
Шрифт:
Щепкин понял, как непрочен для Тургенева тот близкий к семейному уют, который окружал его под крышей спасского флигеля, понял, что при первой возможности он снимется и улетит сначала в Петербург, а потом и в Париж. Он сделает это тем более легко, что теперь у него и предлог есть для побега, важный и безотлагательный — дочь Полина, пригретая семейством Виардо.
Как только речь зашла о гастролях Виардо в Москве, Тургенев встрепенулся и изложил Щепкину план уже обдуманного тайного побега. Подобно многим друзьям, Михаил Семенович не одобрял тургеневского увлечения заморской певицей и, слушая взволнованную речь приятеля, неодобрительно покачивал головой.
29 мая 1853 года Спасское навестил Афанасий Афанасьевич Фет. Этот визит явился началом прочного знакомства его с Тургеневым, вскоре перешедшего в тесную
— Ох, напрасно, напрасно ты заводишь это знакомство! — уговаривал Фета отец. — Ведь ему запрещен въезд в столицы, и он под надзором полиции. Куда как неприглядно!
Но желание видеть автора «Записок охотника», в котором Фет ценил утонченного лирика природы, поэта прекрасных мгновений бытия, возобладало над отцовскими предостережениями. Тургенев тоже был неравнодушен к поэзии Фета: он высоко оценил антологические его стихотворения, в которых античный мир лишался привычной классической холодноватости и даже мрамор статуй наполнялся трепетом живой жизни, одухотворялся и воскресал. Опубликованные в «Москвитянине» «Снега» вызывали восхищение утонченной передачей трудноуловимых состояний человеческой души.
Тургенев отметил про себя, как трудно угадать в чернобородом, плотном степном помещике нежнейшего лирика и поэта. Трудно представить более разительный и резкий контраст!
И в суждениях своих об искусстве Фет, как ни странно, оказался четким логиком и систематиком. Вспыхнул спор о содержании второй части «Фауста». Фет утверждал, что Гёте обнимает здесь широким поэтико-философским взглядом все человечество, и в этой философской отвлеченности он грандиозен и велик.
— Послушайте, Афанасий Афанасьевич, — горячился Тургенев, — никто не думает о гастрономии вообще, когда хочет есть, а просто кладет себе кусок хлеба в рот. Во всяком философском отвлечении есть равнодушие к земле и к человеческой индивидуальности. Я без волнения не могу видеть, как ветка, покрытая молодыми, зеленеющими листьями, отчетливо вырисовывается на голубом небе. Меня поражает контраст между этой маленькой живой веточкой, колеблющейся от малейшего дуновения, и этой вечной и пустой беспредельностью, этим небом, которое только благодаря земле сине и лучезарно. Я не выношу неба, — но жизнь, действительность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее мимолетную красоту... все это я обожаю. Я прикован к земле. Я предпочту любым философским воспарениям созерцание торопливых движений утки, которая влажною лапкой чешет себе затылок на краю лужи, или длинных блестящих каплей воды, медленно падающих с морды неподвижной коровы, только что напившейся в пруду, куда она вошла по колено. Все это для меня гораздо интереснее, чем философские полеты в небеса.
5 июня, после отъезда Фета, Тургенев писал С. Т. Аксакову: «У меня на днях был Фет, с которым я прежде не был знаком. Он мне читал прекрасные переводы из Горация — иные оды необыкновенно удались, — напрасно только он употребляет не только устарелые слова, каковы: перси и т. д., — но даже небывалые слова вроде: завой (завиток), ухание (запах) и т. д. ... Собственные его стихотворения не стоят первых его вещей — его неопределенный, но душистый талант немного выдохся... Сам он мне кажется милым малым. Немного тяжеловат и смахивает на малоросса — ну, и немецкая кровь отозвалась уваженьем к разным систематическим взглядам на жизнь и т. п. — но все-таки он мне весьма понравился».
В последний год спасского затворничества рано началась зима. Тютчевы уехали, взяв окончательный расчет. Тургеневский управляющий с университетским образованием «в два года довел дело до того, что доходов не хватало на его жалованье», а на прожиток хозяина «не приходилось ни копейки». К осени на беззащитную голову Тургенева «рухнула громада дел и управления, как свод, из-под которого выдернули подпорки». Оставшись неумелым хозяином огромного, но запущенного поместья, писатель, подобно Николаю Петровичу Кирсанову, беспомощно разводил руками или успокаивал себя мудростью народных пословиц: «Перемелется — мука будет», «стерпится — слюбится». «Я объездил все свои деревни, — сообщал Тургенев Анненкову, — и, должно быть, показался моим крестьянам глуповатым малым». Да делать было нечего. Как часто говаривал о себе в подобных ситуациях Тургенев — «умираю, а ногой дрыгаю».
При
В одиночестве Тургенева часто выручали стихи Пушкина. Впоследствии он не раз говорил своим друзьям и собеседникам: «Если у вас плохое настроение, грызет тоска, случилась неприятность, — откройте томик стихов Пушкина и прочтите стихотворений 20 подряд — вы увидите, как вам это поможет. Мне, во всяком случае, Пушкин всегда помогал и помогает в трудные минуты жизни».
Часто Тургенев проводил время над шахматной доской — и не зря: впоследствии он был признанным шахматным игроком не только в России, но и во Франции. Изредка приезжал к Тургеневу в гости молодой сосед Василий Каратеев, малый неглупый, симпатичный, но несколько церемонный. Да ведь и как еще иначе мог вести себя 22-летний юноша перед известным на всю Россию писателем?
Однажды заглянул на спасский огонек П. В. Киреевский и доставил Тургеневу настоящий праздник. Единственный в своем роде самоотверженный собиратель великорусской народной песни, посвятивший этому делу всю свою жизнь, славянофил не только и не столько головой, сколько всем существом своей жизнелюбивой натуры, Петр Васильевич буквально заворожил Тургенева тончайшим пониманием поэтических сторон народного характера. Пусть многое в его воззрениях Тургенев не разделял, но личность этого энтузиаста русского народознания подействовала на него освежающе и ободряюще.
А в ноябре 1853 года в Спасское заезжает Иван Сергеевич Аксаков по пути на юг России, где по заданию Географического общества он должен был заняться описанием важнейших ярмарок. Натура деятельная, творческая и общительная, Аксаков упрекал Тургенева в бездействии, советовал ему не прятать свой талант, продолжить благородное и жизнеспасительное дело, начатое «Записками охотника».
Тургенев так рассказывал о добром впечатлении от этой встречи П. В. Анненкову: «Очень я ему обрадовался — как Вы можете себе представить. Он целое утро рассказывал мне о Москве, Петербурге и о прочем — читал мне кое-что из своих произведений. Что он говорил — я Вам пересказывать не стану. Вы ведь его знаете. <...> Он очень благородный малый — в нем столько же рыцарского, сколько русского — и ума в нем много — а тяжеленько ему жить. Кровь в нем не довольно легка — как он сам признается. Нашему брату, свистуну, жить легче. Он не способен лежать пупком кверху и мирно улыбаться собственному бездействию — а это дело хорошее».
И. С. Аксаков читал Тургеневу свои стихи «Добро б мечты, добро бы страсти...», в которых современное поколение культурных дворян обвинялось в лени и прекраснодушном фразерстве:
Мы любим к пышному обеду Прибавить мудрую беседу Иль в поздней ужина поре, В роскошно убранной палате, Потолковать о бедном брате, Погорячиться о добре! Что ж толку в том? Проходят лета, — Любовь по-прежнему мертва! О, слово старое поэта: «Слова, слова, одни слова!» Не то чтоб лгали мы бесстыдно, Но спим, но дремлем мы обидно; Но постепенно силы в нас, Пугаясь подвигов суровых, Средь мелких благ, средь благ дешевых, Счастливо гаснут каждый час!