Турухтанные острова
Шрифт:
— Купи, пожалуйста, кубики.
— Кубики? — удивилась она. — Какие кубики?
— Хорошие, — сразу оживился мальчишка. — Еще совсем новые. Мама подарила их мне на день рождения. Я их не испачкал. Я умею обращаться с вещами. — Он держал кубики в посиневшем, дрожащем кулачке. На одном из них была изображена голова зебры, на другом — ножка гриба.
— Я меняю на хлеб, — сказал мальчик. — Хоть немножко. — Столько мольбы, надежды было в его голосе. Голос срывался от нетерпения. — Хорошие. Один только чуть-чуть поцарапался. Но я его подклеил. — Он переминался,
Она покрепче сжала в кармане кулак, в котором несла кусочек дуранды величиной с ириску, опасаясь его потерять. И мальчик уловил это движение, впился глазами в карман, шевелил пальцами. И все сглатывал. Носик у него был длинненький, заостренный, как у синички. Она отщипнула от дуранды крошку и протянула мальчишке. Тот губами снял крошку с руки. Протянул ей кубик.
— Мне не надо, — сказала она.
Мальчик стоял.
— А еще у тебя нет? — умоляюще попросил он. — Хоть крошечку…
Она не дала. Пальцы непроизвольно так впились в оставшийся кусочек, что она не смогла их разжать. И сейчас, вспоминая, каждый раз очень сожалела об этом.
Когда через несколько часов вместе с женщиной, к которой послала ее мать, Марина вернулась домой, ни брата, ни матери в квартире не было. Квартира стояла открытой.
Принявшая Марину женщина работала медсестрой в госпитале. И Марина стала помогать ей, ходила на дежурство, ухаживала за ранеными, кипятила хирургический инструмент. И так как у нее получалось все проворнее и быстрее, чем у обессилевшей медсестры, то хирург, проводящий операции, все чаще и чаще стал обращаться к ней. Тем более что в отличие от многих девочка не терялась ни в каких ситуациях. С той-то поры у нее и сохранилась привычка поправлять рукава, приступая к любой работе. Ведь тогда все халаты ей были длинны.
Вернувшись с войны, отец уехал в Кузбасс, там завел новую семью, а Марина так и осталась жить с принявшей ее женщиной. Называла ее мамой. Хотя, если подходить строго юридически, та таковой не являлась. Но какое это имело значение! А позднее, когда прожили вместе уже несколько лет и Марина достигла совершеннолетия, удочерение казалось просто нелепым.
После войны она закончила техникум, вечернее отделение Электротехнического института, защитила кандидатскую диссертацию. И теперь работала над докторской.
Семейная жизнь у нее, как это принято говорить, не сложилась. Муж ушел, когда дочери было всего год. Но, между прочим, кто сделал вывод, что «не сложилась», когда мужья уходят? Может, наоборот, «не сложилась», именно когда они остаются? Жить с человеком, словно ехать с попутчиком в одном купе поезда дальнего следования, вовремя предложить чашку чая, поговорить о том о сем, лишь бы занять время, зная, что так положено, безропотно ждать, когда поезд подойдет к конечной станции, — в этом счастье?
Нет, Марина Валентиновна не считала свою жизнь несложившейся. Она вырастила дочь. Та окончила университет. Вышла замуж. У Марины Валентиновны теперь прекрасный внучек.
При воспоминании о внуке она, не замечая этого, непроизвольно выпрямилась и пошла быстрее, представляя, как внук сейчас выскочит из комнаты в коридор ей навстречу: «Бабушка пришла! Бабушка!»
«Нет, мы все-таки, наверное, другие люди», — тут же подумала она, вспомнив, как внук каждый раз при встрече обхватывал за колени и мать, и отца, а чтобы он так же поступил с бабушкой, не бывало. Хотя она его безумно любила. Но дети интуитивно улавливают что-то, что не улавливают взрослые, которые, к сожалению, часто друг друга не понимают.
Например, дочь и зять так и не поняли, зачем она работает над докторской диссертацией. Дочка часто удивленно спрашивала:
— Зачем это тебе нужно? Через пару лет уйдешь на пенсию, едва успев защититься. Никакой материальной выгоды от нее не получишь. Неужели для тебя важно, чтобы при проводах на пенсию говорили: «Какая выдающаяся, умная, полгода назад защитила докторскую диссертацию», в душе-то при этом думая: «Какая сумасбродная, взбалмошная старуха! До предпенсионных дней не могла угомониться!»
На такие речи Марина Валентиновна никогда не отвечала. Да что скажешь?.. Разве объяснишь?!
И уж совсем поразил ее сегодня внук: он выбежал в коридор и обхватил за колени: «Бабушка!»
Сама не приученная к ласке, она растерялась: хотела его приласкать, погладила по голове, но это получилось так неловко.
«Надо завтра непременно направить Мазурова к новому инженеру…»
Марина Валентиновна о Полуянове не забыла:
— Ян Александрович, сейчас к вам подойдет техник, о котором мы с вами вчера говорили.
И он пришел.
Зазвонил телефон. Полуянов снял трубку. Спрашивали склад комплектации. Отвлекшись, Ян не слышал, как открылась дверь. Когда обернулся, Мазуров находился от него метрах в трех. Он шел… на руках.
Так дошел до середины комнаты, развернулся и двинулся на Полуянова. Остановившись напротив, встал как положено и сказал:
— Здорово, отец-командир!.. Подожди, почищу руки… Слушаю.
Был он в клетчатой рубашке-ковбойке, рукава засучены. И весь в веснушках. Словно забрызган ими — и крупными, похожими на кляксы, и совсем крохотными. По лицу, по рукам, по груди. Уши в веснушках. Волосы темно-русые, подстрижены под ерша, жесткие. Их так и хотелось потрогать. Очевидно, такое же желание возникало и у остальных. Гражданка Волкова положила на них канцелярскую скрепку, прижала и резко дернула руку. Скрепка на сантиметр взлетела вверх.
— Электротехнический кончил, отец? — спросил Митя у Полуянова. — Какой факультет? Быка знаешь?.. А Тюрю? Все наши альпинисты. Я тоже учился в этом же институте, в группе «эр». В прошлом году вышибли.
— За что? — удивился Полуянов.
— С преддипломной практики рванул на-гора. На год исключили условно. Теперь тут вкалываю.
Он говорил это, глядя на Полуянова такими добрыми и доверчивыми глазами, словно дружил с ним с детства.
Есть такие счастливые люди, которые в любом новом обществе чувствуют себя легко, непринужденно.