Шрифт:
Друзьям, которые тут и которые там…
Пронзительно сияют фонари
И режут темноту промокших улиц.
Иди, под ноги не смотри.
Смотри, чтобы вослед не оглянулись.
Крадутся мыши по лугам,
Несмело облака целуют небо.
Очередные пьяные сто грамм,
За тех, кто был, за тех, кто не был…
Не надо никого спасать,
Пришла пора самим спасаться.
Брать
И с тем, что взял не расставаться.
Очень интересно! Мне сложно даже себе объяснить, что происходит. Такое ощущение, что я не только думаю, но и записываю, хотя нет ни бумаги, ни ручки, нет самого меня. И всё равно, мне кажется, я пишу. Бред какой-то! И уже тем более не представляю для кого я пишу. Для тех, кто там, внизу? Кто ещё живы? Глупость. Это никогда не сможет попасть к ним. Для тех, кто здесь, кто сейчас рядом со мной? Им-то это совсем ни к чему… Да и есть ли они рядом?
А ладно, всё равно здесь больше нечем заняться. Буду просто думать, вспоминать. Мало ли что кажется…
Дай-ка я ради пущего любопытства посмотрю на себя со стороны. Пускай я – буду он. Может это поможет что-то прояснить? Хотя, что я хочу прояснить – сам не знаю.
Все равно как-то неуютно. Не могу привыкнуть к одиночеству. Этот яркий свет… Привыкну, наверное… Вон Беня чувствует себя совсем комфортно. Только молчит всё время.
Есть ли начало и есть ли конец? Сейчас я в этом сильно сомневаюсь. Раньше было проще. Ну да ладно, опустим начало, начнём с конца.
ТАМ
Он загремел в больницу неожиданно, ничто не предвещало такого развития событий. Только вернулся с гор и даже еще успел откатать на велосипеде по заснеженным просекам Лосиного острова, как вдруг ни с того ни с сего прихватило спину – и прихватило сильно. Высокая температура. Не повернуться – больно. Спать не мог, не мог найти положения, при котором боль бы отпускала. Забывался на несколько часов сидя, в других положениях было ещё хуже. От врачей упорно отказывался, убеждая себя и окружающих, что организм должен сам справиться с болезнью. Но перепуганные родные полезли в справочники, методом тыка и подбора подходящих симптомов поставили диагноз – опоясывающий лишай, и пошло-поехало самолечение.
Врач все же появился, как выяснилось позже, невропатолог – больных много, терапевтов на всех не хватает. Выслушал, послушал, постучал – заявил, что в лёгких всё чисто, он их не слышит и поэтому исключает. Почесал затылок, не высказав ничего вразумительного, что-то выписал и отбыл, предупредив, что ещё заглянет на днях.
Через неделю стало совсем плохо – он уже с трудом поднимался с постели.
Дальше события развивались стремительно. Появились знакомые врачи, машина брата, мелькнули заваленные снегом улицы. Он с трудом поднялся по лестнице на второй этаж, где располагался рентгеновский кабинет. От постоянной боли, бессонницы и изнуряющего недосыпа всё плыло перед глазами, он заторможено передвигался в вязком горячечном тумане.
Диагноз однозначный и быстрый – плеврит правого лёгкого. Рекомендация одна – больница и как можно скорее.
Ему было всё безразлично, хотелось домой, сжаться в комок, привыкнуть к боли и смотреть в окно, ощущая морозную белёсость окружающего мира, разрисованную черными ветвями деревьев. Хотелось быть одному.
Всё осложнялось тем, что был вечер пятницы, но врачи убеждали – медлить нельзя, родные всполошились, появилась скорая, и вот он уже валяется на койке в больничном холле – мест в палате до утра не будет. Пожалуй, ему стало даже легче. Вот теперь он действительно остался один, не было жалостливых взглядов жены и мамы, телефонных звонков друзей, не надо было вести изнуряющей борьбы с родными, старающимися напоить или накормить чем-то особенным. Он отдался – стал податливым материалом в чужих, безразличных к нему руках незнакомых людей – врачам.
Сразу же лошадиная доза антибиотиков, капельница, сильное
Утро в больнице начинается рано, оно монотонно и серо, как сама болезнь. Покашливание и редкие шаркающие шаги больных по коридору, звяканье железных подносов в столовой, быстрые летящие шаги медсестёр, резкое хлопанье дверей палат, и вот уже доносится бодрый клич, дробящий вязкую предрассветную тишину, – «на уколы!» – всё, надо начинать жить.
Его поместили в палату на шестерых. Осмотр, назначение на повторный рентген, анализы и прочая лабуда. И уколы, уколы, уколы, бесконечные капельницы. Пришла жена и развила бурную деятельность по переводу его в отдельную палату. Деньги были. Он равнодушно воспринимал поднявшуюся вокруг суету. Всё же решили остаться в шестиместной – как выяснилось, лечащий врач, который его курировал, считался хорошим специалистом; в случае перевода в отдельную палату им стала бы заниматься зав. отделением, а, судя по собранным слухам, врачом она была не ахти каким.
Бессмысленно описывать существование в больнице. Нет ничего более серого и монотонного, чем больничные будни, разбавленные редкими всплесками страха и тревоги, хотя каждый, кто попал сюда, бережет и прячет свой солнечный зайчик надежды.
Первые три дня события ещё продолжали развиваться. Вот ему объявили, что необходим прокол, вот он дрожит от холода, по пояс голый, среди белого кафеля операционной. Неимоверно длинная игла шприца. Вот врач морщась смотрит на мутную жидкость в пробирке, и звучит убийственно отрезвляющая фраза, брошенная им мимоходом: «Моли Бога, чтобы это был туберкулез». Тревожный день ожидания результатов анализа. Безразличные глаза врача. Приговор: «Гнойный плеврит, лучше бы туберкулёз…»
Ежедневные, ставшие уже привычными проколы, десятки уколов, капельницы. Запомнившаяся фраза: «От такого количества антибиотиков ты скоро начнёшь глохнуть, не пугайся, слух потом должен восстановиться». Поразившее собственное безразличие по отношению к услышанному.
Гнетущая слабость, температура, полузабытьё и острое нежелание кого-либо видеть. И зима, бесконечная зима за окном.
Навещали его часто. Жена, мама, брат, друзья. Постоянно казалось, что кто-то есть рядом, и этот кто-то заставлял его бодриться, улыбаться, говорить, слушать, вникать в несуществующие для него сейчас проблемы. На самом деле эти посещения мучили его – сил на общения не оставалось, хотелось сжаться в комок и остаться одному. Как-то раз стоял на лестнице с Серёгой, компаньоном по работе, курили – курить он так и не бросил, хотя курил теперь значительно реже, – оба тяготились окружавшей их обстановкой и явным несовпадением сегодняшних жизненных интересов. Серёга что-то оживлённо и успокаивающе бубнил о развитии их совместного бизнеса, а он с тоской прислушивался к себе, сознавая, что всё услышанное не представляет для него сейчас ни малейшего интереса. В какой-то момент вдруг понял: сейчас потеряет сознание и упадет. Лестница поплыла перед глазами. Обливаясь холодным потом, борясь с накатившей тошнотой, распрощался с Серёгой и с трудом добрёл до палаты. После этого случая переговорил с женой, та обзвонила друзей и передала, что Сашка сейчас никого не хочет видеть и ездить к нему не надо.
К концу второй недели он почти не вставал, ничего не ел. Он сжился с больницей, превратился в саму болезнь. Его перестали тревожить соседи по палате, их болезни, он даже свыкся с ужасающими, раздирающими лёгкие хрипами астматика, лежащего напротив, хотя, когда только попал в палату, состояние задыхающегося и бьющегося в конвульсиях соседа вызывало тоскливый животный ужас – казалось, нельзя одновременно жить и так мучаться.
Боли прекратились. Он был так слаб, что не придал этому большого значения. Сейчас его существование напоминало медленно проворачивающееся колесо: утро с темнотой за окном, тоскливый переход по коридору до туалета, медсестра со шприцем, обход врача, кафель операционной и очередной прокол, слабое удовлетворение от того, что на сегодня основная лечебная суета закончилась – его оставили в покое, можно лежать. Капельницы, полузабытье-полусон, приход жены или мамы – здесь надо заставлять себя улыбаться и, сдерживая раздражение и тошноту, попытаться что-то съесть. Опять уколы, переход по длинному коридору до туалета, очередная ночь, пугающая своей чернотой и безысходностью, и снова безрадостное утро…