Тварина
Шрифт:
Его заминку собравшиеся восприняли по-своему и дружно зааплодировали, выражая тем самым восторг и восхищение им, его завидному долголетию, бравому виду. И просто из любви к дядюшке.
– Никифор Палыч!.. Дядя Никифор!.. Отец наш!.. Дай вам Бог!.. – поднимались вверх бокалы и рюмки.
Но даже эта радостная триада слов, не достигала своего апофеоза. Ибо он лучше всего выражается в молчании, и притом единодушном.
– Смелей, атаман, смелей!.. Мы рады вас послушать!
И он сказал. Да так, и такое…
Зоя Гавриловна, единственная гостья со стороны, сидела за столом в окружении родственников. Ей было очень приятно видеть, как родственники чествуют своего дядюшку. Ибо у неё своего подобного коллектива никогда не было, да и родных детей тоже. Она смотрела на Никифора Павловича
– Так вот, дорогие мои… – продолжил Никифор Павлович, глядя на Зою Гавриловну. – Я пригласил вас к себе не столько даже на день рождения, хотя нет, конечно… день рождения это тоже случай. А пригласил я вас, чтобы, пользуясь этим, так сказать, моментом, объявить вам о том, что я… – и он сказал, как отрезал: – Я женюсь!..
Вот тут как раз настал тот самый момент, когда всех охватило онемение, в виде молчаливого восхищения, удивления. Ибо тут тот самый возраст: когда, как бы живому не пропасть… Да и жених, как бы он не "хорохорился", вряд ли мог достойно управлять своим, как всем казалось, худосочным телом. И в делах интимных, не посрамит ли он честь лихого атамана?
Но это молчание было только на руку оратору, оно позволило ему закончить речь, если не торжественно, то вдохновенно.
– Вы, наверное, помните, а если нет, то я поясню. Год назад, вот на этом самом месте, – показал сзади себя рукой окружность на полу возле чугунной батареи комнатного отопления, как на карту театра военных событий, – я лежал умирающим. Я упал и разбил себе голову об батарею. Не знаю, отчего это произошло, и долго ли я пролежал? – но, судя потому, сколько я потерял крови и что я перепачкал ею в беспамятстве, можно предположить – долго. И, наверное, тут бы и умер. Но… не умер. Меня выходила вот эта женщина, – показал на гостью рукой, держащей рюмку. – Ей я обязан жизнью. Поэтому прошу любить и жаловать эту чудесную женщину, как мою жену!
Гости устремили взгляды на чудесную женщину. Она же от смущения, как подобает невесте, слегка кивнула головой, опустив глаза долу. То есть на рюмку с водкой, стоявшей на столе, покручивая её за ножку. Она сама предусмотрительно попросила наполнить сосуд водкой, ибо все остальные напитки туманили ей мозг, а водка в небольших количествах – наоборот, очищала. А лучше спирт, привычка ещё с военных лет, с госпиталей, в которых она воевала, – как говорила сама. Теперь присутствие незнакомой женщины стало для всех очевидной и понятной причиной. Как и "кипельно" белый наряд с белой розочкой на груди, и подобранный соответственно случаю и возрасту макияж.
– Так вот, дорогие мои дети и племянницы, принял я решение, вернее, приняли мы наше обоюдное решение – сойтись. То ись создать одну семью! – при последних словах его голос окреп, и глаза влажно поблескивали, затуманенные возрастной бледностью и волнением, граничащие с безумием, что вполне можно понять и оправдать в столь важный момент любого молодожена. Видимо, женитьба всегда сопряжена с умопомрачением. А тем более в переходный возраст, с седьмого на восьмой десяток лет.
Дети: средний сын Вадим, сидел, опустив голову, не проявляя никаких эмоций, к папиным чудачествам он уже попривык; дочь Татьяна, смотрела на отца с недоумением и тревогой. Оба они выражать свою реакцию на столь экстравагантное заявление не решались. Старший же сын Виктор пьяненько улыбался, готовый воскликнуть "горько!" и опрокинуть по такому случаю очередную рюмку. Однако его жена, видимо, от неожиданного заявления свёкра едва уловимо изрекла, как икнула: "Ой, Господи!" – и одёрнула муженька.
Апофеоз драматической сцены заключает в себе крики: иногда возмущения, иногда восторга. Тут, разумеется, – преобладало второе.
– И правильна!.. Что молодому, цветущему пропадать, ядрена мать!..
– Живите молодые на своё удовольствие!
– Желаем вам, на старости лет прожить остатние годочки счастливо.
– За счастье молодых!
– Ура-а! – молодым!
Начался процесс единодушного одобрения, с обниманиями и поцелуями. С выражениями благодарности молодой жене и признательности к ней за те усилия, что она потратила на излечение и ухаживание за дорогим им всем юбиляром, да ещё и с порохом в пороховнице. Так же собравшиеся узнали из уст ветеранов-фронтовиков, что судьба их уже сводила однажды, при освобождении от японцев Сахалина и Курильских островов, но не довела начатого дела до конца.
– И вот теперь она исправляет свою недоработочку!
– Грех не обмыть такое дело и не возблагодарить судьбу!
– Теперь воюйте чаще, да стреляйте пометьще!
– Глядишь, ещё япончика какого пристреляете!..
Кругленькое личико невесты порозовело от огня всеобщего внимания к ней, к ним обоим. От шутливых пожеланий.
Не смотря на положительную реакцию большей части коллектива, Зоя Гавриловна всё же уловила сдержанность Татьяны. Она была с мужем, и оба особого восторга не выражали. За сдержанными улыбками чувствовалась настороженность, возможно, осуждение. Как, впрочем, и у Вадима с Зинаидой. На лице Зины, в уголках губ, не сходила ирония, и, конечно же, не начищенная. Да и внук, Георгий, едва не порхнул от смеха. И это несколько томило новобрачную.
Зоя Гавриловна, улучшив момент, во время перерыва, придержала за руку новоявленную дочку и пригласила её присесть к ней на диван. К тому моменту она сама пересела на него. Гости, закончив первый акт застолья, покинули его, кто курить, кто просто вышел на балкон подышать воздухом.
Город был в огнях, и из окон домов слышались праздничные мотивы на разные голоса, и это придавало дню рождения Никифора Павловича ещё б?льшую значимость. Лет десять назад, в честь столь знaчимого события в воздух летели бы ракеты, гремели бы петарды. Били бы куранты на Спасской башне, и торжественный голос диктора по телевизору поздравлял бы всю страну с великим праздником – Седьмого Ноября. И Никифор Павлович, сидел бы также за столом на почётном месте, принимал бы поздравления и от удовольствия посмеивался: надо же было так выстрелить! И уже лишь заодно это он прощал Советской власти за все её обиды и несправедливости к его семье и к нему лично. Ведь в молодые годы он, поверив в светлое завтра и призрев тёмное вчера, был вынужден стать комсомольцем, активистом. За что теперь считал себя обманутым и виноватым перед людьми, которых, выходит, тоже обманывал. Особенно перед близкими родственниками, отцом и матерью. Немало поморочил головы и своим ровесникам. Вселилась же тогда в его буйную голову хмель переустроечная, колхозная, общественная. Верил в какие-то идеи, социализм. Уже после войны как будто бы приземлился, опустился на землю грешную. Хотя жила в душе какая-то не то надежда, не то симптом как застаревшей болезни о прожитых бездарно годах. Но теперь времена другие, и он начинает новую жизнь и с новой страницы, с чистого листа. Тем более что есть с кем идти в это новое завтра и на кого опереться. А поддержку своей избранницы он чувствовал постоянно, как, наверное, слепой в поводыре.
Татьяна в антракте хлопотала у стола, освобождая его от посуды, бывшей в употреблении, протирала и стол от следов, оставленных по случаю. На просьбу мачехи покорно присела подле, и та заговорила.
Спросила:
– Танюша, вас шокировало заявление отца?
Таня пожала плечами и ответила:
– Мы что-то в этом роде предвидели. А вы, пожалуй, поступили опрометчиво.
Зоя Гавриловна поняла озабоченность дочки Танечки.
– Жалко мне его. Он, как малое дитя. На том и держится женское сердце, на жалости. Вы-то побыли и отбыли, а он один останется.
– Ну почему же? Мы его как раз и хотели забрать с собой. Для этого и приехали.
– Не поедет, – категорично заявила мачеха. – Он никого не хочет стеснять. Да и лучше было бы, если вы обратно переберётесь сюда, к нему, к нам поближе. Вот вам двухкомнатная квартира, а он ко мне перейдёт жить.
Татьяна несколько призадумалась и сказала:
– Нет, ничего не получится. Где теперь таких денег возьмёшь на переезд? Себе дороже переезд станет.
Татьяна смотрела на отца, тот сидел в окружении двух племянниц и Милаши, жены Виктора, и принимал от них слова обожания. Милаша была в строгом одеянии, на плечах лежал черный платок, скатившийся с головы.