Твербуль, или Логово вымысла
Шрифт:
Репетицию сегодня мы уже провели. Классики остались довольны и твердо сказали нам: "Дерзайте, ребята". На этом и заканчивается моя повесть. Главное, сказали классики, начать, а потом жить в атмосфере постоянных замыслов. Весь зал, где проходила защита, вдруг обезлюдел, покойников и живых будто вынесло, как сухие листья в окно. Классики вообще снисходительнее, чем псы из критического цеха, эти недоделанные собаки, стремящиеся стать писателями. Не получается, миленькие! Для этого с сердцем и судьбой надо родиться!
Мне никогда не забыть этих минут репетиции, этого сплетения слов, сплетенья рук. Повторится ли подобное сегодня вечером, или оно возникает, даже в актерской игре, единожды в жизни? И откуда, если это игра, появляется вдруг мелкая и непрерывная, будто тебя подсоединили к электричеству, дрожь? Нет, вы мне сыграйте и сымитируйте такое! Ну, что же, как никогда прав Пастернак: так сплеталась игра и судьба. Все та же сила, которая заставляет и учит
Через два часа я выйду на дощатый помост, в центре которого установлен шест для стриптиза, и мы покажем эту сцену. Жадными и любящими своими руками я потяну через голову яркую желтую рубашку. Волосы белые, выцветшие, как вологодский лен, и волосы черные, как у молдавской цыганки. Обнаженное тело - словно куски парчи. Как я люблю тебя, Саня! Как я люблю твою шею, твои руки, каждый волосок на твоей груди. Как я люблю, когда ты аккуратно по-деревенски снимаешь с меня мою одежду. Как ты расчетливо медлителен и точен, как во время замедленных съемок. А электричество по-прежнему подключено к моему телу, и его бьет дрожь, даже при простой мысли о тебе. Дрожь, которую на подмостках по желанию не сыграешь... Мы медленно, до самого конца покажем зрителю, сидящему с открытым ртом, всю сцену и, если надо, покажем ее до самого конца, до финала. Мне не привыкать ни к чему, я, готовая на все, наклонюсь, опершись на шест для стриптиза, перед молодым и на все готовым фавном ... Писатель хоть как-то должен зарабатывать, чтобы писать дневники, пьесы и стихи.
О, Пьеро!.. О целый сонм увлечений великого поэта! Тени, сохранившиеся в жизни только потому, что они соприкоснулись с судьбой поэта и оставили в его стихах и дневниках свой птичий след. Что же первично, поэзия или любовь? Нет и никогда не существовало продажной любви, продавалось только тело, а душа молчала, содрогаясь...
Я лечу и, словно во время детской игры "в салочки", пятнаю пролетающие мимо облака. Я лечу в московско-лужковском, еще не приватизированном небе, полном угара и канцерогенных выхлопов. Я лечу среди смрада фаст-фуда и формалина, которым накачивают, чтобы дольше хранились покойники, среди клубов поднимающейся с земли летней пыли и в сонме коротковолновых излучений. Я лечу среди тысяч телефонных разговоров по мобильной связи и десятка электрических потоков, направляемых, как диверсия, в телеприемники обывателей. Я лечу над новыми зданиями, над еще не обрушившимися куполами и старыми, еще не захваченными кладбищами и рынками. Я лечу, молодая влюбленная женщина, со своей непростой и не нужной никому литературой. Я вспоминаю, разгоряченная горячим воздухом конца дня, бьющим мне в лицо, только что случившееся и все не могу успокоиться, чтобы перейти в другой ритм. В ритм сосредоточенной жизни писателя, который будет теперь преследовать меня всю жизнь. Я понимаю, что в моей традиционной для многих студентов Лита повести, - о самом Литературном институте и жизни в нем, - довольно уязвимый конец. Какая-то вязкость наступила с приходом классиков, слишком много литературных реминисценций, совпадений, внутренних цитат. Да и вообще, что хочет писатель, что предлагает ему судьба для воплощения, - только собственные знания о самом себе. Каждый пишет, как он дышит. Я понимаю, что ни к чему здесь под финал и рыдания горнов, и всякие цитаты, но я постоянно задаюсь одним и тем же вопросом. Откуда? "Ели, пили шабли, и глинтвейн, и кофе без цикория. Поехали все вчетвером на одном извозчике под капотом, и все целовались, будто в палатке Гафиза. Сомов даже сам целовал Павлика...Нашел, что его fort - это нос, очень Пьеро et bien taille, что приметные на ощупь щеки и губы, так раскритикованные Нувель, умеют отлично целовать... Доехали до нас, а сами поехали к Нувель. Павлик был до утра. Утром насилу его добудился". Чушь или пошлость? И мне, молодой женщине, только что окончившей Литературный институт, совершенно безразлично, что они делали. Но какие же родились стихи!
Я лечу навстречу с любимым, но повесть моя давно закончилась. Она закончилась на слове "Занавес!" Надо быть безумцем, чтобы подумать, что такое невероятное могло случиться в жизни. И повесть, и защита, и сюжет, и подвал с покойниками - все выдумка молодой беллетристки. Тут правда - только я, Саня, моя повесть и искусство полета, которым меня наградили и не отняли. Я и сейчас лечу, и сумочка моя, как собачка, летит впереди меня. Я прощаюсь с юностью, прощаюсь с ошибками, прощаюсь с удивительным желтым зданием на Тверском бульваре 25, в котором родился Герцен и жил Андрей Платонов. Пусть не иссякает череда мучившихся и страдавших в этих дворах, комнатах и стенах. Пусть всегда здесь будут светиться молодые и жаждущие славы лица. Пусть будет все, как и должно быть: зависть, интриги, литература, воровство, тщеславие, пьянство, отчаяние, подсиживание, радость, смерти, появление новых талантов и пусть здесь даже появятся гении! Дай-то Бог этого измельчавшей и сдавшей свои позиции русской литературе! Я лечу и повторяю имена мастеров, преподавателей и просто служащих здесь людей. Забыть ничего и никого невозможно. Я врубаю их в свою память на всю жизнь, и они несутся за мною, как воздушные змеи на ниточке на бульваре за маленькой девочкой, одетой в розовое платье. В какое время вы живете и жили? С кого начать? С тети Тони, разливающей бесплатный суп в столовой? С библиотекарши Нины Лыткариной, готовой всегда не только отыскать нужную книгу, но и всегда почему-то ходящей на все студенческие защиты? Или с заведующего общежитием Сергея Ивановича Лыгорева? Всегда улыбается, но ведь всегда и поселит, найдет койку, защитит, если надо, позвонит по междугородному твоей маме! А с кого развернуть полк знаменитых институтских мастеров, ведущих семинары? Мы в первую очередь их ученики. Но маленькая девочка в своем воображении уже превратилась в Гулливера, на якорных цепях тянущего боевые корабли. Что там мы тащим за собой в будущее, какие мысли, какие и чьи книги возьмем мы в нашу расстилающуюся жизнь? Ну, что? В списке кораблей есть фрегат "Владимир Орлов", в трюме которого не только "Альтист Данилов", "Аптекарь" и "Бубновый валет", но, наверное, главное и незабываемое - некий особый тайный взгляд на действительность, потом растиражированный и присвоенный многочисленными тайными подражателями. Я почему пишу "тайный", потому что это особенность литературного процесса - спереть по возможности незаметно и постараться сделать все, чтобы подлинный автор стал фигурой умолчания. А за фрегатом еще пара мощных корабликов - крейсер "Александр Рекемчук" со своими тяжелыми орудиями дальнего боя и отличной локационной и оборонительной техникой. Кто из проходивших на этом борту молодых и уже не молодых офицеров только не смотрит с палуб! Вон машет кепкой Роман Сенчин, совсем недавний выпускник Рекемчука. А уже тоже почти классик. Привет, Рома, счастливого плаванья! Тут же и миноносец "Руслан Киреев", где хороший ход, отличные машины и высокая точность каждого выстрела. Его, мастера, даже не последний выпускник, а просто пятикурсник Антон Тихолоз за повесть "Без отца" в "Новом мире" получил уже не одну премию. Но мои видения на этом не закачиваются.
За якорную цепь новый Гулливер тянет еще и десантный корабль "Владимир Костров". Здесь полные трюмы, готовые к высадке на любой территории и у любых берегов морских пехотинцев. И здесь же подводная лодка "Евгений Рейн" и быстроходная яхта "Олеся Николаева". Но в этом особенность флота - иногда и с вполне мирной яхты полыхнет такое!.. А подводная лодка наведет такого шухера!
В непобедимой армаде, конечно, много кораблей, но есть и суда только что с верфей, к названиям которых мы еще не привыкли. Ну, кому что-нибудь скажет ялик "Сережа Арутюнов", хотя любовно тесала, конструировала и складывала его покойная Татьяна Бек. Поэтесса и бывшая баскетболистка. Судьба уже наградила это новое в поэзии имя званием лауреата премии Бориса Пастернака. Не слишком ли много премий и не слишком ли вольно премии маркируют поэтов? А швербот "Алексей Тиматков", контуры которого обведены с такой точностью и таким изяществом, что и писать ученикам-семинаристам молодого мастера приходится на этом уровне.
"Я список кораблей прочла до половины", а уже появились два, может быть самых знаменитых корабля действующего флота. И хорошо действующего. Это авианосец "Профессор Вишневская" и ракетный крейсер "Михаил Лобанов". Какие биографии! Сколько видели два этих "прошлого века" человека! По творчеству одного в свое время принимало решение ЦК КПСС, а другая - держит в своих руках всю драматическую литературу. Если бы повесть моя уже не была закончена, с какой бы радостью соединила бы я ее с коллегой Островским. Помним, помним мы эту не очень молодую дамочку со старинными брошками величиной с блюдца на туалетах. Так грациозно она обычно дремала во время читки пьес студентами на своем семинаре, что казалось, тигрица уже обломала все зубы. Только у настоящих, а не у поддельных, светских тигриц есть дар: просыпаться в нужный момент и в нужном месте и протягивать свою мощную лапу... "А что ты там, миленькая, наворковала про своего Кузмина во второй картине?"
P.S. Стихотворная пародия "Нетютчев", цитируемая в тексте, принадлежит новому светилу Литинститута поэту Максиму Лаврентьеву. Цитаты классиков, наводящие литературное беспокойство, в 23-й аудитории ныне исчезли.
Вместо них под стеклом роскошные литографические портреты других светил словесности.
17 июня 2005 г.
– ноябрь 2006 г.