Твербуль, или Логово вымысла
Шрифт:
– Не спорьте, пожалуйста, мои милые друзья, - из своего кресла проворковал Островский, остановив могущий начаться скандал, - дайте девушке рассказать еще одну любопытную историю. Для драматурга история - это главное.
По мере того, как я принялась рассказывать о том, как во второй половине десятых годов Кузмин влюбился в поэта гусара Всеволода Князева, который в свою очередь был влюблен в Ольгу Глебову-Судейкину, наверху, в так сказать реальном мире положение менялось. Комиссию опять стали беспокоить мои повести, моя пьеса и мой моральный облик. Их не волновал многозначительный факт, что к этой самой Ольге Глебовой за некоторое время перед этим ушел и другой лирический друг Кузмина, знаменитый художник Судейкин. Женщина-судьба! "Наверху", в комиссии даже возникала и запорхала фраза, что писателей
– Как интересно!
– "внизу", параллельно верхнему умствованию Островский анализировал мою пьесу.
– Это, пожалуй, новый в драматургии конфликт: двое мужчин, связанные между собой сложными отношениями, и женщина. И чем же у вас должно все это, милочка, закончиться?
– обратился классик уже ко мне.
– А как в жизни, Александр Николаевич, - позволила я себе такое почтительное обращение. Бедный Всеволод Князев от любви застрелится.
– У меня в пьесах все заканчивается безо всяких выстрелов, - сказал Гоголь.
– Только госпожа Похлебкина сама себя высекла.
– Иногда конфликт по-другому разрешиться и не может, - рассуждал Островский.
– Куда, спрашивается, мне надо было Ларису в "Бесприданнице" девать, куда отправлять? Вот Карандышев, ее жених, вместо меня, ее и застрелил.
– Друзья мои, - прервал начавшийся спор Фадеев, - по-моему, здесь все ясно. Коллеги из института перебдели. Их понять можно, они все прожили трудную эпоху. Нам пора разлетаться по своим табельным местам дислокации, у меня еще конь не кормлен.
– Но вы слышите, позволю я себе заметить, - сказал элегантный Гоголь, - как наверху, в бельэтаже разнервничались? Шумим, братцы, шумим.
– Пожалуйста, не пользуйтесь раскавыченными цитатами. Вы - Гоголь, а не Грибоевдов. Без плагиата!
– Островский несколько повысил голос, ого-го старичок.
– Мы с этим отсутствием авторского права в наше время натерпелись, все грабили. А теперь стало еще хуже: любую нашу фразу, как свою, газетчики в заголовок пихают, и никаких авторских отчислений. Вот тебе и интеллектуальная собственность. Куда смотрит, спрашивается, Российское авторское общество! Я предлагаю поступить так, - драматург был несколько раздражен происходящим наверху беспорядком.
– Пусть Фадеев распорядится, что диплом хороший; если надо, подпишет документ.
– А куда мы денем комиссию, как мы живому народу все объясним?
– спросил Гоголь, уже расправляя свою бронзовую крылатку, чтоб не парусила в полете.
– Объяснять ничего не надо, - сказал Фадеев.
– Русский народ, к счастью, не памятливый. Членов Комиссии сразу отправляем закусывать, стол уже готов; писателей-покойников - в подвал до следующего случая. А все остальное - превращаем в осенние листья и - в окно.
– А куда нас? Нам куда идти?
– откуда-то из уголочка вдруг появилась сладкая парочка почти забытых преподавателей: Светлов и Паустовский.
– Ах, ребята, как я вам рад!
– оживился, увидев старых приятелей, писательский генсек Фадеев, который, по сути, был всегда добрым человеком.
– Я уже забыл, у вас какая-нибудь в Москве дощечка мемориальная или памятничек есть? Вы бы там могли, как почетные люди, как вип-персоны передохнуть, свернуться в щели на недельку. Во всяком случае, я вам обоим пока даю отпуск. Паустовский может прогуляться в Старый Ботанический сад возле метро Проспект Мира, а Михаила Аркадьевича Светлова можно на пару деньков отправить отдохнуть в буфет Дома Литераторов на Большой Никитской. Теперь, - когда мы все уже почти сделали, выполнили свой долг, - как-то очень многозначительно сказал Фадеев, - я предлагаю нам всем немножко побаловаться.
В этот момент классики Гоголь и Островский как-то недоуменно пожали плечами. А Фадеев, тем не менее, продолжал.
– Вы же все знаете, мы культурные люди, у нас есть свои запросы. У меня жена была актрисой. Так что получается, что все мы люди тетра. Так вот, я предлагаю, пока мы еще не расстались, не разлетелись, давайте нашу прекрасную молодую писательницу попросим разыграть перед нами вместе со своим Возлюбленным несколько сцен из ее пьесы. Пусть это будет генеральной репетицией.
– Замечательная идея, - сказал Островский, поплотнее запахнув халат, квалификацию надо повышать постоянно.
– Чудненько, - сообщил присутствующим Гоголь и весьма грациозно присел на ручку кресла русского Мольера.
Саша уже был тут как тут. Мне осталось только сказать: "Занавес!"
Глава восьмая, последняя. Прощанье
Ну вот, я и опять лечу, на этот раз уже прощаясь с родным институтом. Что там у меня за спиной? Прощай, добрый Герцен с прогретой за целый день солнцепеком макушкой. Прощай, мой любимый желтый дом с музами на фронтоне и прохудившейся крышей. И музейная кованая решетка, выходящая на Твербуль, прощай! Горящие закатным солнцем окна посылают мне последний привет. Печальная комета, только что защитившая диплом, тянет за собой хвост воспоминаний. Внутри меня все кипит. Сжимая свои маленькие кулачки, я пытаюсь успокоиться.
Кто-то, чтобы прийти в норму, ходит взад и вперед по комнате и курит сигарету, а я - лечу, ветерок вьет гнездо в моих волосах, теребит мою дамскую путеводную сумочку. Да, честно говоря, мне особенно некогда рефлектировать. Через сколько у нас с Саней спектакль! Может быть, мне еще удастся догнать ГАЗЕЛЬ, на которой вместе с шофером Пашей мой Саня везет реквизит и наши крошечные декорации.
Вспомнить о том, что было - это тоже возможность собраться, и это мой профессионализм - писатель ничего не должен забывать из пережитого. Все когда-нибудь пойдет в переплавку. "Take it easy, keep smiling", как говорила Людмила Михайловна Царева, преподававшая у нас и английский язык, и политэкономию. И еще эта замечательная и дружелюбная тетка-профессор, улыбаясь, советовала, когда кто-то из студентов огорчался: "Надо расслабиться и получить удовольствие". Уже получаем.
Что там у нас видится внизу? За пять лет, что я владею искусством полета, Москва так изменилась! Теперь даже во время кратких перелетов надо пользоваться не только обычным дорожным планом из тех, что продают автомобилистам: прямо, налево, вдоль проспекта, но еще и помнить об изменении московских высот. Полет - будто москвич-пенсионер "социальную карта москвича", получает каждый поступающий в Лит. Но как все в этой жизни усложняется. Знаменитый, напротив Кремля дом, со шпилем и террасой на крыше, который когда-то был самой высокой точкой Москвы и с которого так хорошо было обозревать грозовой горизонт, ныне лишь детский куличек в песочнице. Да и вообще это памятное здание со шпилем уже свыше пятнадцати лет на реставрации. Сейчас вовсе по фасаду все закрыто торговой рекламой. Так ли идут Москве эти сорока- и пятидесятиэтажные коробки, между которыми гудит и сносит тебя ветер? Говорят, что эти здания неустойчивы, потому что грунт в Москве совсем не такой, как на Манхеттене, где фундамент просто выдалбливают в скале. Строительные панели нынче тоже не в пример прежним временам стали делать тоньше. Разве это гарантирует прочность? Нам отсюда с высоты все видно, писателю вообще все виднее, чем обычному человеку. Заметно, как потихонечку, миллиметрами начинают сползать разрекламированные жилые комплексы по откосам Москвы-реки. Ах, как тихо и незаметно приходит зло. Но много видеть - это много печалиться. Я всегда думаю, пролетая над застроенным человечьим гнездовьем, какие катастрофы ожидают людей, если, не дай Бог, начнут рушиться эти такие красивые высотные дома и в пойме Москвы-реки, и расположенные ближе к центру.