Твербуль, или Логово вымысла
Шрифт:
– К черту вашего Кузмина. Он не наш, не московский, они в Питере все извращенцы, даже кабак назвали в честь бродячей собаки. Зоофилы!
Кто же все-таки грязно вещает? Все вроде сидят тихо, скромно, словно еще не просватанные барышни. Тут я окончательно увидела, что моя защита как бы раздвоилась. Одна шла своим чередом - у живых, а другая покатилась у мертвых. У тех и у других была своя правда. И, Боже мой, мертвые, оказывается, агрессивнее живых. Какая у них здесь началась свара. Или они пронюхали о моем желании написать роман об институте и теперь лезут в герои?
Конечно, кое-кто из мертвяков знал о моей работе. Девочка, красавица, недотрога, да еще и романы и повести пишет! Ах, какое торжество народного просвещения! Но только для одних девочка, к которой можно и прикоснуться и о которую
Мертвяки закисли в своем самодовольстве. Премии распределены, места в словарях и энциклопедиях заняты, авторитеты и ранги устоялись. По этим канонам до сих пор дискуссии по подвалам ведут, ветошь перетирают. Но время все же идет, и мертвякам, как и живым, пришлось выработать более гибкую концепцию. Писатель - как овца в стаде: куда ее козел поведет, туда и пойдет. Теперь пытаются обновить политические тенденции.
Тени из подвала пришли не для того, чтобы меня поддержать. Я сразу решила: сейчас что-то произойдет, как и всегда бывает, во время писательских сходок возникнет гвалт, живые полезут на мертвых, будут стараться обратно их закопать. Не дай Бог, в свою очередь, мертвяки вытащатся откуда-нибудь косу, которая является непременной частью их подземной жизни, и начнут превращать живых в покойников. Что же будет? Институт могут обескровить. Но мои предположения не оправдались.
Вся публика просто на моих глазах как бы раздвоилась, словно в балете. Так в сепаратор попадает обычное молоко, а выходит разделенное на две фракции: сливки и обрат. С одной стороны ничего вроде бы в зале не изменилось, все как сидели по своим местам, так и продолжали сидеть, оппоненты что-то говорили, молодые препы терпеливо ожидали обещанную выпивку, профессора делали заинтересованные лица, болтали между собой. Но это была видимая часть; как любил говорить Хэмингуей - надводная часть айсберга.
Что касается части невидимой, т.е. подводной, то в зале царило столпотворение. Много лет в силу плюрализма помалкивавшие писатели словно с цепи сорвались. Что они только ни выкрикивали, и как только ни комментировали мою защиту. Сразу же образовались лагеря и группы "за" и "против". Еще минуту, и дело дошло бы до рукопашной. И все это для настоящих, вполне живых людей, сидящих в зале, было абсолютно невидимо. Живые студенты и просто присутствующая на защите публика им не мешали. Иногда мне было видно, как кто-нибудь из ретивых мертвяков просовывал через живых руки, таранил живого человека головой, проходил через него насквозь. Будто перед ним не чувственная и ранимая плоть, не материальная субстанция, а легкий пар и романтические замыслы. Отдельные мертвяки целиком внедрялись в какого-нибудь из профессоров и подобным образом щеголяли перед другими. Но не это главное. Стало очевидным, что невидимая часть этой публики чрезвычайно влияла на живую, материальную. Подобный симбиоз живого и мертвого начинал управлять течением общественной мысли. Один еще совершенно живой профессор и либерал, кажется даже заведовавший кафедрой, вдруг принялся говорить о новаторстве в литературе скандального советского драматурга Сурова, уверяя, что его пьеса "Зеленая улица" предвосхитила приватизацию железных дорог. Оппоненты, после выступления Рекемчука, казалось бы довольно доброжелательно отнесшиеся к моей работе, вдруг принялись намекать на идеологические недостатки и отсутствие национальной идеи. Интересно, в каком гастрономе они видели эту идею?
Но великое дело инстинкт, как он затягивает! Особо надо говорить о писательском инстинкте. Помимо себя, подчиняясь этому подражательному писательскому духу, я тоже совершенно явственно разделилась на две части. Естественно, не так как делят на рынке мясные туши: или вдоль, от морды до хвоста, или поперек: "задок" и более постная передняя часть. Я раздвоилась всем своим естеством. Разделилась, словно слои молочного гриба, который хозяйки держат для выращивания домашней простокваши. Возникли как бы два самостоятельных и вполне правдоподобных организма. Видимый и - опять-таки тайный, - невидимый. Будто компьютер снял копию с вполне конкретного оригинала.
Я видимая и реальная вслушивалась в замечания и точку зрения моих абсолютно живых оппонентов, которые, к моему удивлению, начали просто нести чушь. Намеченный заговор не удавался, потому что чушь - она и есть чушь, даже прекрасная. Возможно, этому заговору, о котором меня предупредил Саня, препятствовала атмосфера института. А может быть, сами произведения, которые я написала, оказались не так плохи, и ругать их - значит терять репутацию. Может быть, подумала я, все обойдется? Но параллельно среди невидимой части публики начинался скандал.
Вторая моя летучая и воздушная часть ринулась в самое жерло схватки. Когда еще современной писательнице представится возможность наяву наблюдать и реконструировать события минувшего политического строя. Будто закрутилась машина времени. Я ловила и запоминала детали, язык еще недавних реальностей становился моей явью. Мертвая публика была явно плохо ко мне настроена. Чем я им досадила? Особенно непримиримы были бывшие наши же преподаватели.
– Анонимку надо на эту особу написать, - выкрикнул некий старичок, занимавшийся ранее марксистско-ленинской философией.
– Смотрите, как она распинается. Старичок при этом указал на мой реальный образ.
– А какая на ней юбка?
– Анонимка - оружие пролетариата. Я сам при жизни их написал не одну дюжину; дело не хитрое, но творческое. В институте и сейчас есть здоровые силы, которые готовы писать и писать, им только надо дать импульс, толчок.
– Да, было время, как интересно и весело мы жили!
– вторил ему вполне респектабельный критик, который ранее преподавал в Институте.
– Как же его фамилия, хотелось уже мне спросить у окружающих.
– Какие замечательные устраивали облавы и травли, - мечтательно продолжал критик и сделал несколько шагов вперед, будто по привычке пробиваясь к трибуне. При этом я заметила, что критик немножко хромал. Может черт?
– Каким высоким слогом говорили на партийных собраниях! Как принципиально. Щадили - только действующее начальство. Как цвела анонимная критика, как важен был тайный сигнал! Любая критическая инициатива приветствовалась. Помню, как дружно мололи Михаила Петровича Лобанова, когда он в своей статье в журнале "Волга" сказал, что первым террористом был Владимир Ильич Ленин, когда стал утеснять крестьян. Добили бы, как говорится, гадину, если бы не мягкотелый интеллигент Андропов! Весело было во время этих разборок, душа ликовала. Андропов тогда к Георгию Маркову, первому секретарю Союза Писателей лично приезжал. КГБ к писателю! Вот это резонанс! Тогда всю Поварскую оцепили, у каждого окна по топтуну в плаще. Советовались.
– Что будем с Лобановым делать?
– спрашивает государственный деятель у секретаря союза писателей. Два часа занятые люди рядили, судили, и все же дали слабину. Лобанов, дескать, фронтовик, в Литинституте преподает, общественность будет обеспокоена. Плохо они знали общественность. Именно общественность тогда и статьи написала, и анонимные письма. КГБ - лишь откликнулся на зов, импульс дала общественность. Все тогда решили передать Литинституту. Попугать до смерти или инфаркта, но спустить на тормозах. Как обсуждали статью из журнала "Волга" на заседании кафедры творчества...
– Но вы, кажется, дорогой коллега, были в своей войне с Лобановым не один. Не был ли с вами заединщиком поэт-песенник? Вы ведь сами, дорогой коллега, - в разговор вмешался совсем ветхий мертвец, читавший в институте лекции про иностранную литературу; мертвец был бойкий, остатки волос у него были подкрашены и чуть подзавиты на голом черепе, на манер любимой этим препом эпохи Людовика ХIV, - сами-то вы всегда к какому-нибудь чужому мнению прислонялись, любили идеологическое соавторство! И я бы на вашем месте, - продолжал череп с прической, - поостерегся говорить о еще живом. Лобанов прекрасно до сих пор работает в институте, несмотря на преклонные годы. Может произойти казус, фронтовики горячий народ. Он еще о вас не написал? Напишет. Наша репутация, знаете ли, в руках у живых.