Твердая рука. Гамбусино
Шрифт:
– Честность – это добродетель, доступная лишь тем, кто может тратить деньги не считая их, – назидательно произнес бандит.
– Пусть так; я дам вам возможность стать честным человеком в вашем понимании этого слова.
– Ко это будет вам дорого стоить! – вызывающе продолжал Кидд. – У меня ведь большие запросы.
– Я так и полагал, но это неважно. Послушайте, в Калифорнии у меня имеется асиенда. Я готов подарить ее вам.
– Гм… – промычал Кидд, презрительно выпятив нижнюю губу. – Какая-нибудь захудалая асиенда, а?
–
– Это уже кое-что, не спорю; но это все же еще не богатство.
– Подождите!
– Жду.
– В придачу к асиенде я отсчитаю вам кругленькую сумму в сто тысяч пиастров золотом.
У бандита закружилась голова.
– Как! – вскричал он и, побледнев от радости, вскочил, словно кукла на пружине. – Как вы сказали – «сто тысяч пиастров»?
– Да, повторяю, сто тысяч пиастров, – подтвердил сенатор, внутренне удовлетворенный произведенным эффектом. – Как думаете, вам достаточно будет этих денег, чтобы стать порядочным человеком?
– Я думаю! Vivo Cristo!
– От вас зависит, чтобы все это претворилось в жизнь в ближайшие восемь дней.
– А, понимаю! Есть одно условие? Карай! Я откажусь от него лишь в том случае, если оно окажется невыполнимым.
– Вот это условие. Слушайте меня внимательно.
– Карай! Как не слушать! Асиенда и сто тысяч пиастров! Я еще не сошел ума, чтобы отказаться от такой милости судьбы.
– Прежде всего не мешать осуществлению моих планов, дать мне жениться на донье Марианне и в день свадьбы вручить мне записку, которую нашли на том несчастном… убитым своим слугой.
– Прекрасно. И это все?
– Нет. Я требую, чтобы вместе с запиской вы дали мне неопровержимое доказательство, что на этот раз этого человека нет уже в живых.
– Карай! Это не так просто.
– А уж это меня не касается. Выкручивайтесь как знаете.
– Справедливое замечание. А срок какой?
– Восемь дней.
– Боже праведный! Восьми дней, пожалуй, будет маловато. Нелегко убить такого человека!
– Да, но, когда он станет мертвецом, вы станете богачом.
– Я знаю и принимаю в расчет это соображение; а все же Это слишком трудное дело. Я рискую своей шкурой.
– Соглашайтесь или отказывайтесь; третьего выхода нет.
– Соглашаюсь, соглашаюсь! Никогда в жизни мне не представится больше такого случая стать честным человеком!
– Значит, решено?
– Решено!
– Отлично! Теперь о другом. Вы ведь можете еще пере думать и попытаться предать меня…
– Как вам не стыдно, сеньор!..
– Как знать, всякое бывает… Ну так вот, для пресечения возможной измены вы подпишете мне сейчас же документ, в котором будет подробно изложен весь наш уговор.
– Карай! Это очень опасно.
– Верно, но не только для вас, а и для меня; ведь там будут изложены и мои требования.
– Но если существование
– А вот для чего. Если вам взбредет вдруг в голову мысль предать меня, вы не сможете этого сделать, не погубив и себя вместе со мной. Я надеюсь, что это обстоятельство несколько обуздает вас и заставит одуматься, если такая шальная мысль зародится в вашей голове.
– Вы не доверяете мне?
– А вы мне?
– Это другое дело, я ведь бедняк.
– Пора кончать: либо вы принимаете мои условия, либо отвергаете их, и тогда исключается всякая возможность сделки между нами.
– Напрасно вы разговариваете со мной в таком тоне, ведь я могу еще пустить в ход известную вам записку!
– Не посмеете!
– Я не посмею?! А почему же?
– Если бы вы могли воспользоваться этой запиской, вы бы сделали это давно. Не знаю что, но что-то вам мешает. Я слишком хорошо вас знаю, слишком высокого мнения о вашей сметливости, чтобы сомневаться в этом. Послушайте меня, Кидд: не пытайтесь больше пугать меня этой запиской, словно пистолетом, приставленным к горлу, – все равно из этого ничего не выйдет. Поторопитесь лучше принять те блестящие предложения, которые я сделал вам. Так будет лучше.
– А, будь по-вашему! Придется мне уступить, раз уж вы так настаиваете. Но вы должны согласиться, что ставите меня в тяжелое положение.
– Нисколько! Вы ошибаетесь, сеньор, просто я принимаю свои меры предосторожности, только и всего.
Бродяга думал об этом иначе, но сто тысяч пиастров сделали свое дело. Соблазн был велик, и Кидд, подавив вздох, не стал больше препираться и согласился на все. Дон Руфино тотчас же стал набрасывать на бумаге условия уговора между двумя сообщниками. Хотя сенатор и отдавал себе отчет в том, что это преступное соглашение, попади оно в руки правосудия, может погубить их обоих, дон Руфино все же надеялся, что с помощью этого своеобразного дамоклова меча он сумеет держать бандита в страхе и повиновении. Сенатор писал, а бандит, стоя за его спиной, впивался глазами в каждое слово. Кидд опасался, как бы сенатор не надул его, а у самого уже копошились в голове мысли о том, как бы уклониться от этой страшной сделки… Только бы получить деньги, а там уж он придумает, как погубить того, кто навязал ее ему. Мы не решимся утверждать, что со своей стороны дон Руфино не думал о том же.
Наконец сенатор кончил писать этот странный документ о преступном сообществе двух людей, документ, приковавший их друг к другу крепче любой цепи.
– Может быть, у вас имеются какие-нибудь поправки? – спросил сенатор, прочитав договор вслух.
– К черту поправки! – сердито воскликнул бандит. – Вы все равно ничего не измените. Пусть уж все остается так, как оно есть!
– Я того же мнения. Итак, подписывайте, а я тем временем отсчитаю вам сто унций золотом… чтобы позолотить пилюлю!