Тверской Баскак. Том Второй
Шрифт:
На это поход я поставил все, что сейчас у меня есть. Три бригады, полностью обученных и экипированных бойцов. Восемнадцать фургонов, двадцать баллист и сотня конных стрелков. Результат моего упорного четырёхлетнего труда, и все это я могу потерять за один неудачный день. Одна только мысль об этом может свести с ума. Риск огромен, но я не хочу даже думать о плохом варианте!
Словно прочитав мои мысли, Калида сменил свой критический тон.
— Не волнуйся за то, консул. По любому одолеем супостата. Народ зол до черта, готов хоть зубами ворога грызть!
«Мне бы твою уверенность!» — Позволяю себе подобную
— От Куранбасы гонца не было?
Калида отрицательно мотает головой, но я и не ждал другого ответа. Половец увел своих конных стрелков в разведку только два дня назад. У этой кавалерийской сотни, не побоюсь сказать, лучшие кони на всей Владимирской Руси. Четыре года Куранбаса лично отбирал и покупал на всех ярмарках. Я не поскупился. У меня в Заволжском уже отличный конезавод, и племенная работа поставлена на хорошую ногу. Конечно, пройдут еще годы и годы, прежде чем мы выведем хоть что-нибудь подобное будущим орловским рысакам, но на сегодняшний день это лучшее из возможного.
Я очень надеюсь на Куранбасу и его сотню, потому что мне до зарезу нужна информация. Где враг, сколько их, каким путем идут? От ответов на эти вопросы зависит результат будущего сражения, поэтому я дал половцу карт-бланш. Делай, что хочешь, но привези мне результат, а еще лучше языка. Только пленник сможет рассказать мне, кто такой этот Сахыр Менгу. По своей ли дури или по чьему-то приказу он забрался так далеко на север?
Часть 2
Глава 7
Связанного человека стаскивают с лошади и бросают к моим ногам. Тот шмякается мешком о землю и рычит, как зверь. Выпученные глаза вот-вот выскочат из орбит от бессильной ярости.
Куранбаса без всякой злости всаживает носок своего сапога в живот пленнику.
— Да угомонись ты, выродок чертов!
Булькнув выступившей на губах пеной, монгол скрючился и затих, а я поднимаю взгляд на Куранбасу.
Тот довольно щерится.
— Ты просил, Куранбаса сделал! Получай своего языка, консул!
Что тут скажешь! От широты чувств шагаю навстречу половцу и раскрываю объятия.
— Ну герой! Ну молодец! Подойди обниму тебя! — Стискиваю широкие плечи половца и не могу сдержать эмоций. — Ну угодил! Слов нет, угодил!
Куранбаса сияет от счастья, и я вместе с ним. Честно говоря, не верил, что он сможет взять языка.
Приобняв его за плечу, веду к костру.
— Давай, садись и рассказывай, как ты супостата этого повязал?!
Замечаю, как Куранбаса косится на котел с кашей, и, не сдержавшись, хлопаю себя по лбу.
— Да что я…! Ты же голодный! Давай, сначала поешь, потом все расскажешь!
Калида уже навалил в глиняную миску варева и, сунув туда ложку, протянул половцу.
— Держи! — Он присел рядом со мной, и мы уже вдвоем смотрим, как Куранбаса жадно запихивает в рот куски хлеба, и ждем, когда он насытится.
Тому тоже не терпится, и он еще с полным ртом начинает говорить.
— Засекли мы ихний дозор. С полсотни всадников как раз на гребне холма. Им оттуда все видно, но и они как на ладони. Тут мне вспомнилось, как под Ржевой мы князька того прикрыли. Приказываю одному десятку спешиться, оружие попрятать, мешки травой набить и на лошадей навесить. Ни дать, ни взять купеческий караван. Посылаю их навстречу монголам, а сам лесом обхожу, чтоб, ежели купятся, сверху их разом накрыть. — Замолкнув на миг, он вытер миску мякишем хлеба и бросил его себе в рот. — Так вот! Купились, конечно, монголы. Пошли охватом, видно, что никого не боятся! Ну, мы их уму разуму-то и научили. Как в низину они скатились, мы и вдарили. Со всех сторон разом! Нас-то поболе было, но эти, — он бросил злой взгляд на пленника, — настоящее зверье! Дрались как бешеные! Троих у меня положили, раненых с десяток. Ну и мои тож озлобились. Рубились насмерть! Полонить удалось только троих, но двое померли дорогой. Один вот остался, и то, думаю, не скажет он ничего! Уж больно лютый зверюга!
Куранбаса замолчал, а я, похвалив его еще раз, поднялся и подошел к пленнику. Увидев меня, тот опять задергался, пытаясь выплюнуть изо рта тряпку.
Протянув руку, выдергиваю кляп и выслушиваю поток отборных ругательств и проклятий.
Мой особый дар тут же выдает оценку услышанному.
«Из племени барласов! С южного берега реки Онон».
Присаживаюсь рядом на корточки и, глядя рычащему человеку прямо в глаза, жду, когда тот затихнет.
С минуту тот еще сыпет бранью, но потом выдыхается, и тут уж вступаю я. Говорю негромко, но очень четко на его родном языке.
— Как зовут тебя, батыр?
Ошарашенный услышанным монгол невольно шепчет.
— Каян. — Осознав свою оплошность, он тут же вновь осыпает меня бранью, но заканчивает уже причитаниями. — О Иблис хитрый! О шайтан! Горе мне, горе!
Я понимаю, о чем он сетует. У монгол есть твердое убеждение, что, сказав свое имя врагу, человек открывает ему доступ к своей судьбе.
Вновь спокойно дожидаюсь тишины и продолжаю также уверенно.
— Ты хороший воин, Каян! Очень хороший! Жаль только, что после смерти не попадешь на пир героев с богами, а будешь как проклятый изгой вечность трудиться в темных подземельях бога смерти Эрлика. — Вижу блеснувший страх в глаза монгола и дожимаю. — Посмотри на солнце, Каян! Посмотри хорошенько, ведь никогда больше ты его не увидишь, как не увидит твоя душа Вечного Синего неба, потому что дух твой будет томится в беспросветной мгле рядом с другими грешниками…
— Нет! — Монгол рванулся ко мне, пытаясь дотянуться зубами. — Врешь, урус! Я воин, и после смерти мое место на Небе, рядом с Дайчин-Тенгери!
С показным сожалением я отрицательно мотаю головой.
— Нет, Каян, не будет тебе места на Вечном небе Тенгри, потому что ты не умрешь как воин, как человек! — Впиваюсь глазами в лицо пленника. — Тебя повесят как собаку, и твое тело будет висеть на поживу птицам и зверью, а душа будет гнить в подземном мире Эрлика!
Смотрю на перекосившееся лицо монгола и в душе удивляюсь.
«Что вера может сотворить с нами! Человек готов был погибнуть в бою, стерпеть любые пытки, а сейчас вот-вот сломается, боясь чего-то непонятного и неведомого».
В глазах монгола читается та мука, которую тот сейчас переживает. Гордость, верность клятве, преданность идеалам борются с темным страхом перед богами, что живет в его душе с самого детства.
Ужас перед вечными мучениями во тьме побеждает, и пленник, разом поникнув, поднимает на меня побелевшее лицо.
— Чего ты хочешь от меня, Шайтан!