Твои не родные Бонус
Шрифт:
Такие бывают? Настоящие они? Снова учебник какой-то достала, сидит читает, в ушах наушники, ногой в такт двигает. Лямка какой-то тонкой майки с женским лицом на груди сползла с плеча, и у меня опять сушняк от вида ее груди, вздернутой под тонким лифчиком, как после дичайшего перепоя, и стояк, словно не трахался годами. Потом я перся за ее автобусом. И провожал глазами, когда шла к серому зданию универа. Умом понимаю, что это нездоровое что-то, а сам сидел еще какое-то время в машине, потом приехал после обеда и ждал, когда выйдет.
Я таскался за ней около недели. Ночью все те же клубы, тусовки, девочки, днем отцовский офис и взгляд, как у имбецила, потому что не выспался ни хрена. Потому что в проклятые
Через неделю я влез в ее автобус и поехал вместе с ней к ее универу. Всю дорогу на нее смотрел уже с близкого расстояния, и у меня дух захватывало, накрыло и не отпускало. Она с кем-то по телефону говорит, и я, как маньяк, прислушиваюсь к каждому ее слову, к каждому вздоху. А она меня не замечает. Даже не знает, кто я. Все в городе знают, а она полный ноль. Не в теме совершенно. Да и куда ей в тему – она по ночам спит, а днем в универ свой ездит и на танцы какие-то.
Нет для нее реального мира. У нее свой какой-то. Там нет грязных клубов, сосущих на лестницах бл**ей, кокаиновых девочек и мальчиков, латентных самоубийц и тому подобной херни. В ее мире белые носочки, майка с Мерлин Монро, мороженое пломбир и дешевые китайские наушники. Она поет вслух, когда думает, что ее никто не слышит, ездит на велосипеде, а летом уезжает в какую-то деревню к какой-то тете и, о боги, ковыряется в огороде. Меня засмеют… и мне насрать. Она же божественна. Но все было потом. После того как она стала моей.
Я с ней выходил на остановках, водиле своему деньги в карман и прыгал в тачку, в офис ехал. На Ирочку больше не стоит, на Леночку тоже. Ни на кого не стоит. Я ее хочу. До боли. До ошизения. Так что яйца поджимаются от одной мысли, что губу ее полную трону кончиками пальцев. Чисто хочу. Нежно. И сердце в груди рвано прыгает из стороны в сторону, когда о ней думаю.
Познакомился с ней, как в кино. Она куда-то ездила, а я у дома ее сидел, ждал под окнами. Психовал. Решил – подойду, и все. И ни хрена, в сиденье машины врос. Не могу, и все. А к ней какой-то урод приставать начал. Я месяц следом хожу, я смотрю на нее и подойти не могу, а какой-то лысый мудак в реперской куртке и кроссах за руку схватил. Меня переклинило. Сам не понял, как сцепился с ним. Бил, как озверевший, а он меня. Только я реально его избивал, а он защищался. Но меня заклинило, и я не мог остановиться, пока она не оттащила.
– Хватит… не надо. Вы его убьете. Не надо. С ума сошли? Это сосед мой. Он урод, конечно, моральный, но я б и сама справилась.
Справилась бы она. Хрупкая, тоненькая, воздушная. Потом на лавке вытирала мне кровь с лица водой из пластиковой бутылки, а я от счастья дрожал. Вблизи еще красивее, кожа молочно-белая, на переносице несколько веснушек, и пахнет от нее клубникой. Не духами какими-то крутыми, а ягодами. Потом оказалось, и правда, клубнику ела. Тетка проездом ехала, и она на вокзале ее встретила, клубнику домой несла. Меня тоже угостила.
– Спасибо. А меня Аня зовут.
И улыбнулась. Я вдруг понял, что до этого момента не жил никогда, вообще не был человеком.
– Егор.
– Хотите клубнику. Свою. Сладкая-пресладкая.
И я жрал с ней на лавке клубнику из банки, слушал, как она смеется, и, бл*дь, какие на хер клубы, какие Ирки. У меня Нютка появилась. Я влюбился. Насмерть.
Бросил окурок в темноту и залпом отпил из бутылки виски. Свет так и не включил, ходил по кабинету в темноте. Пил, и не брало меня. Я ее лицо за пять лет вблизи впервые увидел и понял, что ни хрена я не вылечился. Что я не просто болен, а гнию заживо,
Пять лет. Я запрещал себе к ней приближаться и вспоминать эту суку ровно пять лет. И все эти пять лет я не хотел знать – ни где она, ни что с ней, ни как она живет. Я убеждал себя, что нет ее, умерла. Я даже похоронил ее мысленно на городском кладбище… наверное, я мог бы ее убить. Если бы не ребенок. Ее ребенок не от меня.
Лживая, подлая тварь змеей влезла в мое сердце, в мою семью и выдрала его своими тонкими пальчиками с розовыми ноготками. Выставила жалким роганосцем, насмехалась за моей спиной. Жила рядом и… бл*****дь, как же не задохнуться… и умилялась тому, как я трогаю ее живот и говорю с чужим, мать ее, ребенком. Натраханным на стороне с ее любовником. Хотя, когда я давил ее тонкую шею, она сипела, что не знает чей. Хотя пару раз осмелилась все же утверждать, что мой. Пока я ее не ткнул лицом в результат анализа. Третий, сука, результат. ТРЕТИЙ! Потому что я поверить не мог… потому что я не хотел умирать. Но все же это была агония.
Когда я увидел ее снова… я вдруг понял, что хочу ее на коленях. Чтоб стояла на полу и умоляла меня простить ее и дать ей денег, дать ей жить, дать ей дышать. Я не вынашивал планы мести, но я носил букеты на ее могилу в своей душе и каждый раз останавливал себя, чтобы не начать ее откапывать. Я не искал ее. Она нашлась сама, как бумерангом возвращающееся проклятье.
Когда списки работников на увольнение получил… фамилию увидел, и все. Меня накрыло. Так люди срываются, когда вдруг дорываются до дозы наркотика. Смертельного. От которого однажды чуть не загнулись. И я захотел ее впрыснуть себе в вену, и пусть все горит синим пламенем.
На коленях ее хочу. Там, на полу у моих ног. Зарёванную. А может, и залитую моей спермой не единожды. Какого хера я должен отказать себе в удовольствии?
Впервые за долгие годы я мастурбировал и представлял ее на четвереньках с поднятым ко мне лицом, залитым слезами. Теперь я мог купить всю ее, город в котором она живет, и каждое заведение, которое имеется в этом гадюшнике.
Я снова за ней следил. Сам себе не верил, что делаю это. Думал, что изменился за все эти годы, думал, время меня изменило и пусть не вылечило, но по крайней мере я больше не зависим от этого смертельного чувства, которое я закопал внутри. Когда ее девичью фамилию увидел, попросил личное дело, едва открыл, и все. И нет пяти лет. И не было никогда. Я только вчера получил нож в спину и только вчера вытолкал ее из дома, а сам ломал пальцы о стены и крушил все вокруг себя. Потрогал шрамы на фалангах и тыльных сторонах ладоней. Затянулись, остались лишь тонкие белые полосы и увеличенные косточки. Тело заживает и регенерирует, а душа не имеет такого свойства, если ее разодрать в клочья, она уже никогда не срастется. Так и будет вся в дырах. Мне моя напоминала решето.
В тот год, когда я расстался с Аней, Шумный, которого знал весь город, сгнил живьем и больше не родился. На свет появился некто Егор Александрович Шумаков. Ему пришлось восстать из пепла и доказать всем, что его стоит уважать и бояться. Я резко остался один – через полгода после развода с Аней погиб отец в автокатастрофе, а мать впала в кому и по сей день лежит почти овощем в спецучреждении. Компания, в которой я был всего лишь вольным слушателем на заседаниях совета директоров, стала только моей, и я ни хрена не соображал в том, как она устроена и как работает. Поналетала куча стервятников, как на падаль. Еще на похоронах начали предлагать деньги. Ставки, как на аукционе, кто больше даст. А я в шоке. Для меня смерть отца была неожиданной, стремительной. Я не был готов остаться один со всей этой махиной, которой он управлял на протяжении всей своей жизни.