Твои не родные
Шрифт:
Я собиралась горы свернуть, но сделать ее счастливой, насколько могла. И поначалу это счастье заключалось в том, чтобы мне было чем ее кормить, во что одеть и куда уложить спать.
Когда ОН выставил меня за дверь, то швырнул мне денег в конверте на дорогу. Я швырнула их ему обратно. Дура. Любой бы сказал, что я дура. Потом в ломбард пошла и заложила сережки, которые мама на выпускной подарила. За эти деньги мы и доехали домой. В нашу с мамой квартиру, где все потом напоминало о ней: каждая вещь, каждый цветок на старых обоях и даже запах въелся в стены.
Ее запах. И от одной мысли, что все это будет разбивать какая-то равнодушная машина, разбивать мои воспоминания, мое детство, сгребать в груду разноцветного мусора, безжалостно
Посмотрела на спящую Машу и снова на вышитую мамой картину, на шторы, которые она сама сшила. Бросила взгляд на свой сотовый. Схватила его и стерла смску Валеры. Черта с два я пойду к нему! Время он для меня найдет. Ублюдок! Самоуверенный, богатый, наглый мерзавец и подонок. Жить, видно, не смог, зная, что нам хорошо без него, что мы ни разу у него ничего не попросили, не приехали и встреч с ним не искали… Приперся, чтобы проехаться по мне танком еще раз, чтобы кости мои раздробить окончательно в пыль. Скотина! Ненавижу его! Как же я его ненавижу!
И я лгу… искала. Ездила несколько раз в город, чтоб его увидеть. Да, идиотка, жалкая, достойная презрения. Стояла зимой через дорогу в старом пуховике с низко надвинутым капюшоном и плакала, слезы на морозе замерзали, а он из машины с женой своей будущей тогда вышел. Красивый, как всегда шикарно одетый, улыбается своей белозубой улыбкой и смотрит на нее… вот этим взглядом, от которого у меня дрожали когда-то колени и скручивало низ живота. Теперь он так же смотрит на кого-то другого, голосом своим шепчет им то, что шептал мне. И тогда хотелось убить их обоих, перебежать через дорогу и долго бить ножом и его, и ее. Отомстить, причинить ему боль, чтоб понял – каково мне с израненным, исколотым сердцем жить дальше. Но дома осталась Маша, моя маленькая девочка, от которой этот подонок отказался, едва я вернулась из роддома, у которой никого кроме меня не было. Я не имела морального права опуститься. А через время поняла, что он не достоин того, чтоб я из-за него села в тюрьму, и слёз моих не достоин. И все равно плакала по нему. Первое время каждый день. Упаду без сил на кровать, качаю коляску и плачу. Ничего из-за слез не вижу.
Маше было чуть больше шести месяцев, когда я заподозрила, что с ней что-то не так. Я тогда убирала в квартире, она игралась в стульчике для кормления, а я мыла окна, неловко стала на подоконник и свалила горшки с цветами, они с грохотом разлетелись по полу, а Маша продолжала играть с кусочками хлеба, макая их вместе с пальчиками в кашу. У меня все внутри похолодело. Я уже нарочно свалила еще один горшок, а она даже голову не подняла, а потом посмотрела на меня и улыбается. Я спустилась, медленно подошла к ней и хлопнула у самого лица в ладоши, а малышка не вздрогнула и не моргнула.
Я рыдала и целовала ее, прижимая к себе, вспоминая все те разы, когда она не реагировала на громкие звуки. Потом было обследование в другом городе и понимание, что мой ребенок не такой, как все, и что мне придется учиться с этим жить. А сейчас я к этому даже привыкла, и мне не казалось чем-то особенным и ненормальным. Я не замечала ее недостаток. Но из государственного садика нас просто выдавили. Психолог написала (не без ведома заведующей), что Маша отстает в развитии, ходит под себя и ведет себя неадекватно. Им, видите ли, не хотелось портить статистику таким ребенком, как Маша, и другие родители на нее как на прокаженную смотрели. Их дети, видите ли, боятся тех звуков, что издает моя немая малышка. Нам сказали, что мы должны идти в спец сад. Конечно, должны, только в нашем городе его нет. А переезжать мне не за что и жить будет тоже не на что. Здесь все же работа и даже подработка по вечерам – репетиторство с соседской девочкой по математике.
Тяжело выдохнув, подошла к зеркалу, посмотрела на свое отражение. Глаза опухли от слез. Как давно я не плакала? С тех пор, как смирилась с тем, что мы с Егором никогда больше не будем вместе, и он не приедет, не извинится и не заберет нас с Машуткой к себе. Да, я верила первое время, что приедет. Узнает, что все ошибка, и будет просить прощения.
Да, я представляла себе сотни раз, как он умоляет меня забыть каждое его слово, забыть пощечины и то, как рычал мне в лицо, тряс проклятыми бумагами, а потом ими же отхлестал по лицу, и то, как выставил из дома. А я… я от шока ничего не могла сказать… потому что никогда его таким не видела.
Но шли дни, а он не ехал… шли месяцы, шли годы. Он просто вычеркнул нас и продолжил жить дальше, не прошло и пары месяцев, как он женился.
Бумаги о разводе мне привезли за неделю до его свадьбы. Деньги решают все. Там даже была не моя подпись. А кому я что-то докажу? У меня денег на колбасу и хлеб нет, а на адвокатов тем более. Государственные – скажет кто-то? Он купит любого. И частного, и государственного, и их родителей вместе с их домашними животными, и бабушками с дедушками.
Мне так и сказал его шестерка, который приезжал за месяц до этого. Тот самый, что когда-то зонтик держал, когда я выходила из машины, лебезил и во всю рассыпался комплиментами. Я его выгнала и расписываться не собиралась, хотя мне предлагали деньги. Я отказалась. Впрочем, кто вообще ожидал моего согласия. Мне всучили документы в руки и посоветовали даже не дергаться. Я и не собиралась.
Я видела его свадьбу с ней… издалека. Мне это было нужно. Я пришла за порцией адской боли, чтобы выдрать его из своего сердца. Это была ампутация без наркоза наживую ржавой пилой. Я смотрела на нее в белом платье, на него в белом костюме и истекала кровью, стоя на тротуаре напротив Дворца Бракосочетания, откуда он выносил меня когда-то на руках и шептал мне:
«Моя девочка… никогда не разлюблю. Моя. Вся моя. Слышишь? Нютка, ты мояяяя теперь».
Моя… моя… моя… эхом насмешки звучит где-то в проводах над моей головой. Кажется, что на предателя должны обрушится небеса, но светит солнце, щелкают фотокамеры, и Егор несет на руках другую женщину, она громко смеется, а я… я рыдаю изнутри. У меня траур. Ведь он только что так жестоко убил во мне любовь, только умерла она все равно не в тот день… ее агония была долгой и мучительной. Иногда мне казалось, что эта сука все еще живая и прячется где-то в темноте. Выжидает вместе со своей подружкой болью, чтоб впиться в меня голодными ртами и напомнить, что я от них не избавилась.
Сотовый запиликал снова, и я бросила взгляд на дисплей.
«Ты ему звонила?»
Я ничего ему не ответила, положила сотовый в сумочку и села за стол, закрывая лицо руками. И еще одна смска. Как назло, не дает успокоиться, подумать.
«Светлова, ты меня игнорируешь? Я ради тебя, между прочим, старался. Можешь и дальше молчать. Все. Я умываю руки. Это уже слишком, Аня».
Плевать. Ты все равно уезжаешь утром. Слишком или нет – не тебе судить. Это я одной ногой на улице с ребенком, а не ты.
Я не уснула в эту ночь, так и сидела за столом, налила чаю себе и маме и проговорила с ней до утра. Может, кому-то это покажется странным, а я иначе не могла, я бы сошла с ума, если бы запретила себе это делать. У меня в голове она мне отвечала и даже давала советы. Как раньше. Как всю мою жизнь, пока она была рядом.
Потом почти под утро вскочила из-за стола и начала переворачивать все документы, складывать их в папку. Посмотрела в конвертик в маминой тумбочке – там неприкосновенные деньги на специалиста и обследование в другом городе. Решительно достала их оттуда, пересчитала. Мало, конечно. Но это и все, что у меня есть на сегодня. И если потребуется, я заплачу кому нужно и оформлю эту проклятую приватизацию. Святая наивность. Какая же я дурочка. Я забыла – с кем имею дело и с кем связалась. Точнее, я тогда просто не представляла, кем он стал и на что способен. А нужно было это учитывать, чтобы не было снова так больно разбиваться об острые рифы реальности.