Твоими глазами
Шрифт:
Туда мы вместе с ним и вступили. Лиза позволила ему вести нас, если так можно это назвать.
Я следил за ней, но она ничего не предпринимала, просто шла за ним. Она не описывала ни одно из явлений, возникавших на нашем пути, не пыталась направить его к какой-то цели. Она лишь время от времени, как будто бы из любопытства, спрашивала его: «А можно про это подробнее?»
Думаю, это был один из её принципов. Не вмешиваться. До какого-то момента — а потом внезапно вмешаться.
Мы приближались к концу, хотя я даже не догадывался об этом. Я был в холодном поту, мы на себе ощутили
Я оставался внутри только потому, что не хотел сдаваться. В этой картине для меня речь не шла о сочувствии. Не о том, чтобы помочь, поддержать и открыть своё сердце. Речь шла только о том, чтобы выжить.
Ближе к концу появились первые конкретные очертания.
Перед нами возникла какая-то воронка, как будто выход, и я увидел, как молодой человек направляется к ней.
Это было что-то вроде тоннеля. Зовущего, обещавшего освобождение.
Тоннель этот какого ассоциировался с сиреневым цветом. Если предыдущий пейзаж был бесцветным, что, как я начал теперь понимать, отражало страх и депрессию, то тоннель был сиреневый.
Я говорю «ассоциировался с сиреневым цветом», чтобы то, что мы видели, не казалось более конкретным и ощутимым, чем было на самом деле.
Путь к тоннелю ему преградила Лиза.
Я не могу сказать, что преградила физически. Ведь мы по-прежнему сидели на своих стульях в клинике. Хотя наша связь с собственными телами изменилась и ослабла, мы так и сидели каждый на своём месте.
Но воспринималось это — в сознании воспринималось — так, будто Лиза загородила ему дорогу.
— Что это? — спросил он.
Не уверен, что он спросил это вслух.
— Это путь, которым ушла твоя мать, когда умерла, — ответила она. — Ты был очень привязан к ней, очень сильно. Ты почувствовал, что она умирает, хотя и был совсем маленьким, ты всё равно понял это. И попытался пойти вместе с ней. И немало успел пройти.
Этот взрослый человек, который тогда был трёхлетним мальчиком, был в ту минуту совсем один. И вот он пытался, сердце его пыталось удержать мать.
— Из-за этого в твоей системе образовалась брешь, — продолжила Лиза. — Тебе придётся смириться с тем, что ты живёшь на краю пропасти. Ещё долго, может быть всю оставшуюся жизнь, ты будешь чувствовать эти три мира: узкую тропинку, по которой ты идёшь и которая есть реальная жизнь, будни, жизнь здесь и сейчас. И с одной стороны всегда будет пропасть, которая называется страх. А с другой — пропасть, откуда открывается тоннель, по которому ушла твоя мать. И вот я спрашиваю тебя: ты сможешь сосуществовать с двумя пропастями? И всё-таки идти по узкой тропинке жизни?
— Это какое-то комплексное уравнение, — сказал он.
Он был математиком, поэтому он использовал такие слова.
— Да, — сказала Лиза. — Это комплексное уравнение. Но, с другой стороны, это очень просто. Ты хочешь жить или хочешь умереть?
Она выключила приборы, шторы, ставни и стены раздвинулись.
На этом сеанс закончился. Молодой человек был явно не в себе. Кто-то из ассистентов проводил его к выходу.
Я взглянул на Лизу. Казалось, я увидел какую-то новую её сторону. Жёсткую.
Возможно, потому, что мы всё ещё были подключены к сканерам, возможно, потому, что ещё не покинули сознание друг друга, мне показалось, что она поняла, о чём я думаю.
Она не дала прямого ответа. Но когда она заговорила, я знал, что это и есть ответ.
— Знаешь, какой способ развития человека самый быстрый?
Я покачал головой.
— Осознанное страдание. Это самый быстрый путь. И мы должны рассказывать об этом тем, у кого хватит сил это услышать.
*
Мы сделали совсем небольшой перерыв, пока её помощники готовили аппаратуру для следующего пациента. Мы провели в её кабинете несколько минут, она написала краткий, конспективный отчёт и зачитала его вслух. Я никак не мог сосредоточиться, я чувствовал, что не могу освободиться от системы молодого человека, как будто я застрял в процессе сканирования.
— «Осознанное страдание», — сказал я. — А как быть с любовью?
— Да, — ответила она. — Может быть, и она тоже.
Я поймал её взгляд.
— Что для тебя самое главное в партнёре? — спросил я.
Она ответила, не задумываясь ни на секунду.
— Чтобы он не боялся следовать за мной в неизведанное.
Она взяла меня за руку. Словно хотела мне что-то сказать.
Но ничего не сказала, а внезапно рассмеялась, искрящимся, радостным смехом.
* * *
Три недели, проведённые в клинике, показались мне одним днём. Так же как одним долгим днём мне казались месяцы и годы в детском саду.
Как будто не было вереницы пациентов, а был только один пациент. Один сеанс, одно сканирование.
И при этом я запомнил каждый случай в отдельности. Каждого человека, каждую историю, каждую минуту всех сеансов.
Такой вот парадокс. Возможно, так бывает, когда приближаешься к вечности. Всё начинает сворачиваться в одно-единственное мгновение, вбирающее в себя множество событий, которые мы обычно распределяем на протяжённом отрезке времени.
Один молодой человек был похож на большого ребёнка. Войдя в зал, он обнялся с ассистентами, они с Лизой обняли друг друга, он привычно уселся на стул, и двигался он так уверенно, что было ясно — он тут не впервые. И чувствует себя как дома.
Но в ту минуту, когда включились приборы, настроение изменилось. От доверительной атмосферы не осталось и следа, на лицах ассистентов появилась озабоченность. Лиза полностью ушла в себя. Казалось, мы сидим в самолёте, летящем на большой высоте, сейчас откроется дверь, и в следующее мгновение все мы окажемся за бортом в состоянии свободного падения.
Лиза бросила на меня взгляд. На её лице я прочитал, что мы уже миновали опушку леса и теперь поднимаемся вверх — к вечным снегам и ледникам. Туда, где ещё страшнее, чем на Пиц-Бернине.