Твоими глазами
Шрифт:
— И как было после развода? Как это было?
Это была проверка. Но это не она проверяла меня. Это моя собственная система. Если бы я промолчал, мы бы остались на месте.
— Я ошибся, — сказал я. — Мы ошиблись.
Она могла бы сказать всё, что угодно. О том, что половина всех браков распадается. О том, что дети, судя по всему, чувствуют себя прекрасно. Что у нас с их матерью хорошие отношения.
Если бы она сказала что-то подобное, процесс бы остановился. Мы бы остановились. Оставшись на
Она ничего не сказала. Просто ждала.
— Мне кажется, что я дал обет, — продолжал я. — Остаться одному. Надолго. Возможно, навсегда. На всю оставшуюся жизнь.
Я сам этого не знал. Я не знал, что это так, пока не сказал.
— Звучит как-то… пафосно.
Не знаю, чего я ожидал. Чего угодно, только не этого. Чего угодно, кроме этих слов и этой её улыбки.
Я почувствовал ненависть к ней. Мне захотелось попросить её уйти. Как только я вновь обрету дар речи, я попрошу её уйти.
Гнев во мне нарастал, пока не заполнил меня целиком.
Потом я взглянул на него со стороны.
Дело было в ней. В сеансах сканирования. В нашем общем прошлом. Поэтому я смог вот так дистанцироваться от самого себя. Но в первую очередь просто потому, что она была со мной.
За долю секунды моё сознание переключилось на её сознание. Я позаимствовал её сознание. Она предложила мне свою перспективу. Воспользовавшись этим, я посмотрел на себя извне. Её глазами.
Я увидел, что она права. Это пафосно.
— Ты придумал себе историю, — сказала она, — что ради детей, ради самого себя или своей судьбы ты должен оставаться один. Что будет, если ты, хотя бы на минуту, перестанешь держаться за эту историю?
Когда она сказала это, стена исчезла. Или точнее — когда она сказала это, и я вдумался в её слова и понял, что она права, тогда стена исчезла.
В этот же миг я отказался от истории, которую, сам того не осознавая, культивировал в себе все эти месяцы и годы.
— Обними меня, — сказала она.
Я обнял её.
Мы стояли перед открытым пространством.
Оно не представляет собой какое-то конкретное место. Это даже не равнина. Это континент, лежащий во множестве измерений.
Тем не менее в нём есть какие-то ориентиры. Точки с неизменными координатами.
Нас притянуло к одной из таких точек.
Мы оказались в большой пивной бочке в детском саду «Карлсберга».
В каком-то смысле мы оказались в прошлом. В настоящем мы стояли на моей террасе и обнимали друг друга. Солнце уже почти село. Небо напоминало внутреннюю сторону раковины моллюска. Всё происходило в настоящем времени.
Но над этим настоящим временем — или внутри него — проступала реальность тридцатилетней давности, когда мы сидели в бочке в детском саду. Теперь она была с нами.
Так что это было не прошлое.
И это не было воспоминанием. Воспоминание — это выцветшая картинка фрагмента прошлого. Это было что-то другое. Это было прошлое, когда оно становится настоящим.
Мы сидели в бочке, за столом, на скамейках. Симон, Лиза и я.
Фрёкен Йонна сидела с нами.
Она собиралась что-то нам показать.
— Как здесь оказалась фрёкен Йонна?
Это спросила Лиза. Лиза, стоящая на террасе, прижавшись ко мне. Говорила она в настоящем времени. Потому что фрёкен Йонна была сейчас с нами.
— Она хочет нам что-то показать. И сейчас покажет. То, что изменит нашу жизнь.
Мне нужно было что-то ей объяснить. Потому что я и сам не был в этом уверен.
— Три недели, — сказал я, — три недели, после того как с нами оставили фрёкен Йонну, мы жили в настоящем мире.
Я должен рассказать это, чтобы самому не забыть. Кажется, всё появляется из забвения, только когда начинаешь говорить.
* * *
— Три недели, — сказал я, — мы — ты, Симон и я — видели то, что называли «настоящим миром».
Настоящий мир. Так могли говорить дети.
Мы и были детьми. Нам было по семь лет.
Не знаю, как так получилось. Почему мир для нас открылся. Потому что мы вместе обнаружили пути внутрь сознания? Потому что мы путешествовали в снах других людей? Или потому что умерла мама Симона? Не знаю, почему так получилось. Но на три недели перед нами открылось то, что мы называли настоящим миром.
Не знаю, почему я уверен, что это продолжалось три недели. Когда тебе семь лет, три недели — это абстрактный, непонятный промежуток времени. Но я знаю, что это длилось три недели. И началось в то утро, когда мы пришли в детский сад на следующий день после того, как с нами оставили фрёкен Йонну, и мы решили, что Симон отказался от мысли вернуть маму.
Всё развивалось как-то постепенно. Не могу сказать, в какое точно время это началось. До или после того, как нам давали фрукты. Но в какой-то момент мы уже оказались в этом мире. Это было так отчётливо, так очевидно и естественно, что мы поняли — мы все трое это видим. И нет никакой необходимости говорить об этом.
Мы присутствовали в настоящем времени. И одновременно с этим настоящим мы увидели фрагменты будущего.
Будущее не есть продление настоящего. Или развитие настоящего. Будущее — это пространство потенциальных возможностей.
Мы не знали таких слов. Никто тогда их не знал. Но именно так оно и было.
Мы ясно увидели настоящее время. Как видят его дети, увидели совершенно отчётливо. Но вокруг него и сквозь него мы увидели то возможное, что очень скоро может проявиться.