Твоя капля крови
Шрифт:
– Для послов, ваша светлость, чем шире круг знакомств, тем лучше, – что ваш пример, к слову, блестяще подтверждает… Жаль только, что многие из знакомств будут утрачены, когда я покину вашу гостеприимную столицу…
– Думаю, это время наступит еще не скоро. Вы же сами видите, как неспешны наши с вами правители. Иногда мне кажется, что они следуют максиме того давнего полководца, который считал, что угроза войны подчас действеннее самой войны…
– И требует меньше затрат. Как же, помню…
В голосе Ладисласа слышалось сомнение. Если тот полководец и был прав, то не насчет
– А я было подумал, что вы со мной прощаетесь, князь, – проговорил граф Назари, вертя в пальцах бокал чеговинского стекла.
Пришлось рассмеяться.
– Да что вы. Просто… одолела ностальгия. Съездил домой и расчувствовался.
Он затеял разговор о Бялой Гуре, об обеде в Швянте и сказал будто между прочим:
– Кстати, один мой родственник говорил мне о вас… Мой дядя по матери, Ласло Войцеховский.
Стефан вдруг понял, что абсолютно не знает, какой приставить титул – да и есть ли титул у новоиспеченного дяди?
– Войце… ховский? – Ладислас еле выговорил. – Нет, ей-Разорванному, не припомню.
Он мог врать или говорить правду – это не имело значения. Потому что Стефан давно понял: Ладислас – не тот, кто ему нужен. Он выглядел молодо, но на лбу его пудра забилась в складки морщин, которые призвана была скрыть, у губ обвисли складки, и рука в тонкой белой перчатке дрожала, когда он потянулся налить еще вина.
Теперь ему и самому казалось это смешным – подозревать Ладисласа. Наверняка, будь он вампиром, Стефан бы почувствовал…
Лотарь только раз заговорил о Зове. Цесарю сообщили, будто воздействие это близко к магии крови. Она считалась настолько древней, что ни в одном из королевских домов Пристенья или Шестиугольника ее не употребляли. На колдовство есть своя мода, и эта магия оказалась позапрошлогоднего сезона…
И все-таки уже заговорили о крови, и выходит, что Стефан прав. А Лотарь упорен и не оставит поисков. Значит, вампира, кем бы он ни был, скоро найдут.
Стефану хотелось найти его раньше.
Это раздражало его, будто слово, которое вертится на языке и которое никак не можешь вспомнить. Раньше он избегал светских увеселений, появляясь на приемах, только когда его отсутствие сочли бы за невежливость. Теперь же Стефан каждый вечер отправлялся в бальный зал, в театрик или зимний сад. Завязывал пустые разговоры, отплясывал с дамами, смотрел живые картины – и непрестанно вглядывался и вслушивался. И всякий раз возвращался ни с чем. Да и с чего он взял, что вампир обязательно во дворце? Он мог скрываться в любом из посольств, на тайной квартире, в рыбацкой хижине…
А ему самому такая жизнь давалась все тяжелей. Слишком много было бьющихся сердец вокруг, слишком много трепещущих жилок, обнаженных запястий, глубоких вырезов, подчеркивающих изгиб шеи… И все труднее сдерживаться. На приемах порой становилось так плохо, что он сбегал на балкон, а то и за пределы дворца, благословляя здешний холодный и мокрый воздух.
Пан Ольховский рассказывал ему, как в молодости прятался по лесам от державников и как после нескольких недель блуждания и он, и товарищи его не могли думать ни о чем, кроме еды. Раньше Стефан этого не понимал, теперь – почувствовал. Ему снилось, что он пьет – наконец-то может напиться. Он стоял на коленях рядом с телом брата Ротгара и, не стесняясь, лакал кровь. Во сне это было так естественно – и так сладко…
Он чаще, чем раньше, наведывался в дом на Малой набережной, пытаясь заглушить зов крови зовом плоти. Не помогало; он так четко слышал запах горячей девичьей крови сквозь дешевый парфюм, что голову кружило, – и не от того желания, которое в нем старались возбудить. Как-то Стефан будто бы шутя прикусил свою любимицу Лизу за шею. Та захохотала, а он на какую-то страшную секунду подумал, что вот, можно, – ведь ее никто не хватится потом, мало ли таких пропадает на улице каждый день – а ради такого клиента мамаша на все закроет глаза…
Он вылетел как оглашенный в мокрую весеннюю ночь, нырнул в туман, клубящийся по переулкам; забыв о кучере, шагал куда глаза глядели, пытаясь успокоить дыхание. И привычно уже сжимал у сердца ладанку.
«Что же это со мной такое, Матерь добрая…»
Стефан часто молился, хоть выходило плохо. Он не мог не думать о Юлии, когда смотрел на образок – как она дотронулась до его руки, как обратила на него такой же пронзительный, полный света взгляд…
Пасмурный и влажный мартовский день. Торжествующе, оголтело кричат птицы. Быстрая и громкая в тот год выдалась весна, с бурлением освобожденных ручьев и шумом новой листвы под ветром. Со свадебными колоколами.
Отец первый выпрыгивает из кареты, сам открывает дверцу с заново покрашенным гербом. Подает руку худенькой, небогато одетой девушке. Голова у нее замотана белым платком, как у простолюдинки. Она щурится: серые глаза заново привыкают к свету после полумрака кареты.
Стефан, кажется, видел ее раньше. Когда-то, в детстве, они вместе играли…
– Это панна Юлия, – говорит отец. – Моя нареченная.
На высоких ступеньках крыльца она оскальзывается, и Стефан первым успевает подать ей руку. Удержать. Быстрый – будто украдкой – взгляд серых глаз из-под длинных ресниц.
«Да ведь ей страшно», – думает Стефан.
– Не бойтесь, – говорит он вполголоса, так и не отпустив ее руку.
– Не буду, – отвечает Юлия.
Шестнадцатилетний Марек сидит на софе в комнате брата, подобрав под себя длинные ноги.
– Нет, ты видел? Верно говорят: седина в бороду, бес в ребро.
Стефан поворачивается от окна.
– Даже не вздумай…