Ты и я
Шрифт:
Я ничего не понимал. Слова ее перемежались со всхлипываниями.
— Я дерьмо… Я дала ему… дала… дала… Но как я могла? — Она посмотрела на меня и взяла за руку. — Я трахалась с каким-то уродом ради одной дозы. Скотина, трахал меня прямо на парковке. Такая мерзость… Скажи, что тебя тошнит от меня… Скажи, скажи… Пожалуйста… — Она опустилась на пол и так захрипела, словно ее ударили кулаком под дых.
Не дышит, подумал я, зажимая уши, но ее хрип все равно надрывал мне барабанные перепонки.
Кто-то должен помочь ей. Кто-то должен прийти сюда. Иначе она умрет.
— Прошу вас… Прошу вас., помогите
Потом я увидел ее.
Она лежала на полу посреди разбросанных денег, никому не нужная, в полном отчаянии.
Что-то надломилось во мне. Гигант, сжимавший меня у своей каменной груди, вдруг разомкнул объятия.
— Прости, я не хотел причинить тебе боль. Извини… — Я схватил сестру за руки и приподнял.
Она не дышала, словно кто-то заткнул ей горло. Я не знал, что делать, я тряс ее и хлопал по спине:
— Не умирай. Прошу тебя. Не умирай. Сейчас помогу тебе. Придумаю что-нибудь…
И тут я услышал, как она совсем слабо вздохнула, сначала еле-еле… Потом чуть глубже, и с каждым вздохом все сильнее, пока наконец не прошептала:
— Я не умираю. Нужно совсем другое, чтобы убить меня.
Я обнял ее, уткнулся головой в шею, носом в ключицу и разревелся.
И не мог остановиться. Слезы рвались из меня безудержным потоком. На мгновение я затихал, но тут же снова начинал рыдать сильнее прежнего.
Оливию трясло, она стучала зубами. Я укрыл ее одеялом, но она словно и не заметила этого. Казалось, она спит, но не спала. Кусала от боли губы.
Я чувствовал, что ничем не могу помочь ей. Я не знал, что делать.
— Хочешь кока-колы? Булочку? — спросил я.
Она не ответила.
Наконец я предложил:
— Хочешь, позову папу?
Она открыла глаза и пробормотала:
— Нет. Прошу тебя, не делай этого.
— Тогда что я могу сделать?
— Ты в самом деле хочешь помочь мне?
Я кивнул в знак согласия.
— Тогда достань мне снотворное. Мне нужно поспать. Я больше не могу так.
— У меня только аспирин, тахипирин и фарган…
— Нет, это все не годится.
Я опустился на кровать. Я пялился на нее как дурак, совершенно не представляя, как ей помочь.
С бабушкой Лаурой я чувствовал себя так же. Уже два года как она страдала от рака желудка, перенесла множество операций, и мы всякий раз должны были навещать ее — приходить к ней в тесную палату в больнице с креслами, обтянутыми дерматином, и журналами «Дженте» и «Эспрессо», которые листали только мы, с пластиковым покрытием на мебели, зелеными стенами, буфетом с сухими рогаликами, нервными медсестрами в ужасных белых сабо, уродливой плиткой на крохотной террасе без всяких растений. Бабушка лежала на металлической кровати, нашпигованная лекарствами, открыв беззубый рот без вставной челюсти, а мы через силу пытались улыбаться, глядя на нее, и про себя желали, чтобы она умерла как можно скорее.
Я не понимал, почему мы должны были навещать ее. Бабушка с трудом узнавала нас.
— Мы составляем ей компанию. Тебе тоже было бы приятно, — объясняла мне мама.
Нет, это неправда. Очень неприятно, когда люди видят, что тебе плохо. И если человек умирает, значит, он хочет, чтобы его оставили в покое. И зачем нужно было навещать ее, я так и не понимал.
Я посмотрел на сестру.
И тут я вдруг вспомнил.
Вот идиот! Я ведь знаю, где найти лекарства.
— Придумал. Погоди. Я быстро.
8
Накрапывал дождик, и я сел в трамвай номер 30.
К счастью, когда выходил из дома, Мартышка полдничал.
Я сел в конце вагона, глубоко надвинув на лоб капюшон флиски. Я — тайный агент, который должен спасти свою сестру, и ничто не остановит меня.
Последний раз, когда мы провожали бабушку в больницу, перед тем, как выйти из дома, она шепнула мне:
— Дорогой, собери с тумбочки все лекарства и спрячь их в мою сумку. В больнице эти проклятые врачи дают мне слишком мало болеутоляющих, заставляют мучиться. Только постарайся, чтобы никто не заметил.
Я сумел незаметно выполнить ее просьбу, никто ничего не увидел.
Я вышел поблизости от виллы Орнелла.
Но когда оказался у больницы, вся моя отвага куда-то улетучилась. Еще раньше я обещал бабушке, что навещу ее один, но так и не выполнил обещания. Мне трудно было говорить с ней так же беззаботно, как у нее дома. А когда приходил к ней вместе с папой и мамой, это вообще превращалось в пытку.
— Давай, Лоренцо, заодно и сдержишь слово, — сказал я себе и окинул взглядом парковку. Машины родителей там не было. В два прыжка я одолел ступеньки крыльца и пронесся по вестибюлю. Медсестра за стойкой оторвала взгляд от компьютера, но успела заметить только мою тень, исчезнувшую на лестнице. Я взлетел прямо на третий этаж. Пробежал по длинному коридору, выложенному бело-коричневой плиткой. Всего три тысячи двести двадцать пять штук. Я сосчитал их в тот день, когда бабушку оперировали. Мы с папой провели тогда в больнице почти весь день, а ее все не вывозили из операционной.
Я миновал комнату медсестер — они громко смеялись — и свернул направо. Навстречу мне двигался, шаркая ногами, живой покойник в голубой пижаме с синей оторочкой. Из глубокого выреза куртки выбивались седые завитки волос. Синевато-багровый шрам пересекал лицо от уха до самого рта. Женщина, сидевшая на каталке, смотрела на картину на стене, изображавшую бурное море. Из двери появилась маленькая девочка, и ее тотчас подхватила материнская рука.
Комната сто три.
Я подождал, пока сердце немного успокоится, и нажал на дверную ручку. Судно было почти полное. Вставная челюсть лежала в стакане на тумбочке. От стойки с капельницей к руке тянулась трубка. Бабушка Лаура спала в кровати с ограждением. Губы обмякли, рот распахнут. Она выглядела такой маленькой и истощенной, что я запросто мог бы поднять ее и унести. Я подошел ближе и посмотрел на нее, кусая от волнения губы.
Какая же она старенькая. Кучка костей, покрытых морщинистой, шелушащейся кожей. Из-под простыни выглядывала нога. Черная, синяя и сухая, как палка. Ступня совсем скрючена, и большой палец так загнут внутрь, словно в нем проволока. От бабушки пахло тальком и спиртом. Волосы, которые она обычно держала в сеточке, теперь были распущены и лежали на подушке длинные и белые, как у ведьмы.
Она выглядела мертвой. Однако на лице не было безмятежного выражения, свойственного покойникам. На нем застыло страдание от непреходящей боли.