Ты или никогда

Если хочешь знать, как выглядят привидения, могу рассказать. Они белые, как ты и думаешь. Они расплывчатые. Размытые. Однако лицо у них там, где и должно быть. Днем привидения видны не так хорошо, как по ночам. Но если свет как сейчас, не ярче, если прищуриться и чуть наклонить голову назад, если слегка раздвинуть шторы, вот так, тогда видно.

Тогда видно ребенка в красном, который играет и смеется, и скоро весна.

Уже через несколько дней, правда.

Правда, видно.

Если прищуриться.

Привидения —

это те, кто не дает забыть о себе.

Потрескивание огня (внутри) и чайный аромат.

И дитя во дворе, и весна со дня на день.

И у «Madame Plantier» почти набухли почки.

Сейчас начнется.

Сейчас.

(Время идет.)

(Назад.)

(Чувствуешь?)

(вр-р-р-р-р-р…)

Снег опускается на город кристаллами. Отсюда, из-за штор, отчетливо видны снежинки, остроконечные, шести-, иногда двенадцатиконечные, изредка треугольные. Пяти- и семиконечных не бывает. На каждом лучике сложный кружевной узор, такой хрупкий, тающий от мгновенного прикосновения пальца.

Under the microscope I found that snowflakes were miracles of beauty; and it seemed a shame that this beauty should not be seen and appreciated by others. [1]

Есть несколько наиболее распространенных видов снежинок, несколько способов образования кристаллов в зависимости от температуры, ветра и влажности, есть несколько групп, на которые люди делят снежинки, однако каждая отдельная снежинка отличается от всех остальных.

Я не специалист. Я совсем немного знаю. Я читаю книгу о снеге, сегодня дошла до страницы 389. Книга толстая и тяжелая. Я медленно продвигаюсь, лист за листом, каждое слово требует времени. Когда-то жил фотограф по имени Уилсон Бентли. Он изучал снежинки на протяжении сорока лет, на своей ферме, сам по себе. За это время он запечатлел пять тысяч снежинок, не обнаружив и двух одинаковых. Так написано в книге. И это полностью соответствует земной логике, а может быть, и космической — одно живое не бывает полностью идентично другому. Ничто, будь оно живое или мертвое, не может быть полностью идентично другому.

Всякий рожденный природой предмет уникален.

Так там говорится.

(И все же, позже, письмо:

I do not know how to tell you this. I think I have made a revolutionary finding. [2]

Но это позже, много позже, сейчас не стоит и думать.)

Сейчас.

Снег опускается на город кристаллами. Словно фата покрывает шпили церквей и тротуары, людей и собак. Окутывает живые свечи и искусственные фонари. Тень в окне. Я. Вижу танцующие снежинки.

Снег

опускается на город кристаллами. Это спокойные снежинки, они скользят в воздухе, опускаются зигзагами.

Если бы мне понадобилось описать себя, если бы кто-нибудь спросил. Если бы мне понадобилось себя описать, я начала бы сверху, опускаясь все ниже по стволу, к корням. Я живу под землей, работаю на земле — и в земле. Иногда я поднимаюсь в лифте на седьмой этаж — чаще всего, чтобы посмотреть на ночные огни. Выше я не бывала.

Сейчас этот сад покрыт снегом, ни намека на растительность насколько хватает взгляда, одни «дендриты», «иглы» и «столбики», они опускаются, тают. Зима — лучшее время сада. Все скрыто, все возможно. Нечего выпалывать, нечего закапывать, можно просто быть. Сады нуждаются в регулярном уходе, даже зимой. Чем больше времени проводишь в саду, даже бездействуя, тем больше узнаешь о нем. Чем дольше наблюдаешь сад, даже покрытый снегом, тем лучше его знаешь.

Я не специалист по снегу. Я читаю книгу о снеге. Я ни в чем не специалист, кроме разве что георгинов. На часах четыре, и уже темно. В этом городе в это время года всегда так. Я пробираюсь через сугробы, без записной книжки. Я декабрьский садовник. От города неподалеку остались лишь кубы света, световые точки светоисточников.

Зима — время строить планы и видеть перспективы. Время спать под снежным покровом и под другими одеялами. Я пытаюсь представить себе сад, увидеть через весь этот снег, каким он был в прошлом году, как выглядели растения, как они выглядят сейчас, во сне, эти корни, спрятанные под землей, наполненные зеленым хлорофиллом.

Я видела и другие больничные сады, разумеется. Большинство из них похожи на этот: состоят из зеленых, ухоженных лужаек с обязательными табличками «по газонам не ходить», торчащими по краям. Вдоль дорожек пролегают прямые ряды самых обычных парковых цветов: тиарка и маргаритки, расстояние между саженцами 15–20 сантиметров. Серо-зеленые космы сирени и черемухи — кроме нескольких недель в году, когда тяжелые грозди их соцветий свешиваются над скамейками. Весной — тюльпаны. Перегной, черный.

Однажды я видела сад, который выглядел иначе. Он был рожден полетом фантазии. Цветущие яблони, высаженные наобум. Сама я с начала своей трудовой жизни, скорее, придерживалась симметрии.

Если бы мне понадобилось описать себя, если бы кто-нибудь спросил, то я начала бы с волос. Если бы мне понадобилось обозначить их оттенок, то я сказала бы, что он напоминает листья ивы серебристой. Весенние листья ивы серебристой, отливающие зеленым. В итоге я добралась бы до ступней.

Ступни у меня в высшей степени нормальные.

Однажды кто-то сказал, что у меня красивые подъемы стоп. Я направлялась к зубному, ехала в автобусе по улице Таваствэген.

— У вас красивые подъемы стоп, — произнес кто-то. Это был мужчина.

Я вышла на следующей остановке. Пошла к зубному. Это было давно. Сейчас передо мной возвышается больница. Она белая и высокая, и всегда такой была, это самая большая гинекологическая больница страны. Здесь рождаются дети, здесь их взращивают в матках. Спящие в саду машины «скорой помощи» покрыты тонким слоем звездчатых кристаллов. Коридоры сегодня пусты, пациентки не здесь — они в семьях, у друзей. Запах пластика и стерильности не смешивается с другими запахами, с запахом умирания. На подоконниках рождественские звезды, украшенные ягелем, и растения в горшках, украшенные колокольчиками, в одной из гостиных работает телевизор — какая-то викторина, без звука. Вот идет врач, руки в карманах. Он молод, он насвистывает, кивает, проходя мимо. Листья растений колеблются от воздушной волны. Мелодия постепенно стихает, исчезает в дверях лифта.