Ты победил
Шрифт:
Впрочем, есть было можно. Вот две желтых горных собаки трудились над трупом кого-то из домочадцев Круста Гутулана. А семейство хорьков свежевало чью-то руку.
Если бы отвращение было свойственно Эгину, он бы поморщился от отвращения. А так он просто пожал плечами.
– Я говорить, что Вакк сам дерьмо. И люди его – дерьмо. Мясо закопать ленивые.
– Какая проницательность, Кух! Какая проницательность! – вздохнул Эгин, с надеждой глядя туда, где оканчивался пиршественный зал и начинались глухие кусты, пробитые нужной им тропой. Эгин догадывался, что отнюдь не все мясо лежало здесь, что некоторая его часть наверняка пошла на «переделывание».
– А что, твой народ не будет возражать, если мы придем к нему? – спросил Эгин.
– Если мы с тобой придем, значит мой народ это хотеть.
– Значит, может и не захотеть? – устало поинтересовался Эгин, у которого кровопролитие и мысли о нем вызывали теперь только одно чувство – чувство тупой апатии.
В самом деле, сколь бы ни было приятным дело, каким ты занят, все рано или поздно оканчивается усталостью и скукой. Даже любовь. А уж если это дело не приятно… Приятно ли это – рубить, колоть, бить, резать, рвать зубами, стрелять в лицо и спину? И делать это беспрерывно!? Бесконечно!? Днем и ночью!?
– Значит, если твой народ не захочет нас принять, он попытается перестрелять нас при помощи таких вот бесславных трубок, как та, что висит у тебя за спиной? – Эгин изо всех сил старался сохранять спокойствие. Или его подобие.
– Не-е, мой народ не стрелять по гиазирам. Если он не хотеть, мы его просто не найти. Даже я не найти. И трубы у него нету. Это у один меня есть такая, – гордо и смущенно одновременно отвечал Кух, ласково поглаживая свое необычное оружие.
– Так ты счастливец, Кух! – с облегчением сказал Эгин. По крайней мере, с горцами вздорить не придется. Возможно, с ними даже не доведется встретиться.
Однако, сам того не желая и не ведая, Эгин наступил на самую больную мозоль своего нового раба и, в общем-то, спасителя.
История, которую поведал Эгину Кух, удивила и позабавила аррума в равной мере. Но, главное, отвлекла его от мыслей, которые становились мрачнее и мрачнее с каждой минутой, по мере того, как осознание действительных последствий произошедшего на Медовом Берегу занимало свое законное место среди общего разброда его мыслей.
Вот что рассказал Кух.
Именно эта труба, которая сейчас висит у него за спиной, и была причиной его изгнания из родного племени. Кух переживал свою отверженность долго и тяжело, и даже жена толком не привила ему вкуса к жизни вне гор, вдали от родных очагов. Но гордость Куха была никак не меньше его патриотизма и потому он стоически терпел все тяготы, связанные со своим положением изгоя, не желая поступиться своим изобретением. Каково же оно было?
Более трех лет тому назад после череды долгих и мучительных опытов с иголками и трубками сыну горшечника Куху удалось воплотить идею «стрелятельной трубы» или «трубки для стреляния» – как выражался он сам, – в жизнь. Тогда ему было всего-то пятнадцать лет. Жертвами первой трубы пали две соседские курицы, околевшие тотчас же после того, как отравленная игла впилась в глаз одной и в задницу другой. Кух, довольный таким блистательным результатом, направился прямиком к Сестре Большой Пчелы, чтобы сделать свои идеи достоянием Воинов Пчелы. Одним словом, чтобы поделиться своим изобретением со всеми членами племени, которое хотя и не питалось исключительно охотой, но отнюдь не брезговало доброй жареной куропаткой. Но вместо благодарности Кух заслужил лишь презрение и в конце концов был выдворен из племени прочь.
Чтобы рассеять удивление Эгина, Куху пришлось совершить путаный экскурс в историю нравов своего народа. Его соплеменники знали лишь одно оружие – меч. Но меч был для них чем-то гораздо более важным, чем просто оружие. Он был стержнем существования каждого мужчины. Его честью и достоинством. Его мужской гордостью. Его красой и силой. Его братом и учителем. И пропуском в Мир Обильной Еды.
По сути дела, горцы знали всего два сакральных понятия, которые наполняли их жизнь живительной влагой сверхъестественного.
Первым был меч, а вторым – пчелы и поставляемый ими мед. Все, что касалось этих двух вещей, было опутано догмами, предрассудками и суевериями. А прочее бытие было лишь приправой к мечам, пчелам и меду.
Изобретение Куха было воспринято его современниками как посягательство на святыни, веками считавшиеся незыблемыми. Как презрение к обычаям, которыми жили деды и отцы. «Ты – трус», – заключила Сестра Большой Пчелы, когда Кух отказался выбросить прочь свое изобретение и забыть о нем навеки, продолжив пользоваться мечом. Мечом для охоты. Мечом для войны. Мечом для рубки хвороста. То же самое сказали и все остальные. Но Кух продолжал упорствовать, как то свойственно юношам в его возрасте. За что и поплатился.
Очень скоро для Куха настал весьма ответственный момент: вместе со своими немногочисленными одногодками он должен был пройти обряд инициации, после которого ни у кого больше не возникло бы сомнений в том, что Кух, сын горшечника, – мужчина. Притом настоящий мужчина, а не какой-нибудь трус с деревянной трубочкой и отравленными иглами. А после ему должны были пожаловать меч, загодя выменяный у людей Багида на мед. Убийство желтого медведя было частью обряда – юноши должны были завалить и убить вдесятером одного медведя при помощи одних лишь рогатин. Вот там-то Кух и допустил непростительную оплошность. В какой-то момент ему показалось, что косолапый вот-вот одержит верх. По словам Куха, он боялся не за себя, но за жизнь своих товарищей, а потому достал свою заветную трубку и выпустил в разъяренный медвежий оскал полдюжины отравленных иголок. Этого было более чем достаточно. Медведь захрипел и, захлебываясь почерневшей слюной, упал на землю мертвым.
Но товарищи не оценили мужества Куха и проявили вполне обычную в таких случаях неблагодарность. Ничтоже сумняшеся они рассказали обо всем его родителям, членам племени, а затем и Сестре Большой Пчелы. Это был последний день Куха в родном племени. Как уже раньше слышал Эгин, Кух отказался умереть в горах, хотя именно на этом настаивали его отец и мать, не желавшие навлекать позор на свой честный род. А потому, получив довольствие на три дня пути и немного меду в наглухо запечатанном воском горшке, Кух был взашей вытолкан прочь в долину, где, по словам Сестры Большой Пчелы, «живут такие же трусы, как и он».
Оканчивая свой рассказ, Кух не преминул заметить, что теперь «гиазира подарит ему меч и научит его им делать убей-зарежь» и тогда его соплеменники перестанут относиться к нему как к трусу и, может быть, разрешат ему иногда навещать родные места.
– Ведь правда, господина?
– Угу, – сказал Эгин, проваливаясь в сон у копыт коня.
А Кух, обнадеженный и очень довольный, бодрствовал до утра, отгоняя от Эгина мошкару и рассматривая звезды.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ГОРЦЫ