Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
Автору статьи страстно хотелось, чтобы и вовсе исчезли с лица земли противники новой русской эры в музыке. Но как заблуждался в своих суждениях восторженный Владимир Федорович!
Убежденные враги музыки Глинки действительно не ездили на рядовые представления оперы. Театр наполняла теперь та самая публика, которая с таким восторгом выражала свои чувства, собравшись на премьере вокруг Пушкина. Эта разночинная публика все настойчивее рукоплескала Глинке. Зато сколько злобных разговоров шло в изысканных гостиных! Недаром
Булгарин, сбитый с толку Бенкендорфом, пропустил первую статью Одоевского, но теперь решительно требовал: воздать должное барону Розену. Впрочем, Владимир Федорович и сам понимал, что нельзя уклониться от разбора поэмы. К этому обязывало приличие. Надо сказать, пожалуй, и об ее достоинствах.
Но здесь решительно вмешался Глинка. До сих пор он ничем не стеснял суждений Владимира Федоровича. Он не высказывал никаких пожеланий и, верный своей привычке, просил только об одном – о соблюдении всяческой скромности по отношению к нему. А едва заикнулся Одоевский о Розене, Глинка проявил страстную настойчивость:
– Ты знаешь не хуже меня, Владимир Федорович, что опера родилась по моему плану, не имеющему ничего общего с ласкательными виршами барона. Пиши что хочешь, но исполни единственную мою просьбу: скажи об этом публике открыто!
Одоевский забраковал немало черновиков, пока не прочел Глинке окончательный вариант:
– «И место и время не позволяют мне рассказать содержание оперы и ее соединение с музыкою. Предмет ее родился в голове сочинителя музыки вместе с самой музыкою, и весь ход оперы был им изобретен прежде, нежели он обратился к сочинителю слов…»
– Согласен? – спросил Одоевский, прервав чтение.
– Приходится согласиться. Не напечатает же Булгарин, если напишешь, что сочинитель музыки был передан барону, связанный по рукам и ногам, при усердной помощи добросердечного Жуковского… Стало быть, согласен. Читай дальше относящееся к барону.
– «Барон Розен, – прочел Одоевский, – исполнил это дело с редким успехом, несмотря на немаловажные затруднения, которые ему предстояли…»
– О, Маккиавелли Федорович! – воскликнул Глинка.
– Не перебивай, – Одоевский быстро прочел дальше: – «Ибо, скажем мимоходом, многие места музыки уже существовали в голове музыканта прежде, нежели к ним были написаны слова».
– Ну и благодарствую… тоже мимоходом! – Это словечко, вставленное Одоевским, очень позабавило Глинку, но видно было по всему, что он придавал читанным строкам важное значение. Мысль о том, что музыку его могут счесть переложением холопских стихов Розена, не давала ему покоя. – Коли яснее нельзя сказать, да будет так, – заключил Глинка. – Но, сносясь с Булгариным, отстаивай здесь каждое слово, Владимир Федорович! Не поступись моей честью!
– Даю в том клятву! – горячо подтвердил Одоевский, довольный окончанием трудного дела, и перевел разговор: – В пятницу собираемся у поклонника твоего и меломана Всеволожского.
– По какому случаю?
– Обед в твою честь.
– С Розеном?! – ужаснулся Глинка.
– Зная твои чувства, я рекомендовал радушному хозяину устроить интимный прием. Это дает право не звать барона.
– Кто же зван?
– Жуковский, Виельгорский, Вяземский, – перечислял Владимир Федорович. – Пушкин обещал, однако за него не поручусь.
– Что случилось?
– Слава богу, ничего, но все больше за него тревожусь.
Одоевский начал рассказывать о своих тревогах. Правда, дуэль была предотвращена и в доме поэта продолжались приготовления к свадьбе. Но Наталья Николаевна возобновила выезды в свет, и встречи ее с д'Антесом стали неминуемы.
– А Пушкин? – спросил Глинка.
– Окончательно замкнулся. Но будем надеяться, что предстоящая свадьба счастливо разрубит все узлы. Итак, в пятницу у Всеволожского. Повторяю – Пушкин твердо обещал.
Именно это обещание поэта и привлекало Глинку. За последнее время он никуда не ездил и спасался от домашней суеты в кабинете. У Марьи Петровны толпились гости. В разговорах, которые велись в гостиной, чувствовались нотки нетерпеливого ожидания: сам государь посетил спектакль – что будет дальше?
Но Марья Петровна ничего не знала. У мужа было бесполезно спрашивать. Он то сидел за письменным столом, то импровизировал за роялем и не отзывался ни на какие расспросы. Должно быть, опять что-то сочинял.
Марья Петровна прочла статью в «Северной пчеле». Статья ей понравилась, она тоже возбуждала какие-то надежды, но заключительные строки насмешили Мари. Владимир Федорович без обиняков называет Мишеля гением… Хорош гений! Оперу дают в театре через день, а он ни о чем для себя не хлопочет. Забрали у него оперу даром, а он знай себе разыгрывает на рояле… Не гений, а простофиля! Но все-таки Марья Петровна чего-то ждала.
И дождалась! К Глинке явился курьер из министерства императорского двора и вручил высочайший подарок. Глинка глянул на присланный перстень и сейчас же отдал жене.
– Видишь, устыдились. Прими в дар от артиста.
И это было все!
Марья Петровна поехала к ювелиру. Перстень оценили в четыре тысячи рублей ассигнациями.
«Тебя опять ограбили, Мишель!» – могла бы сказать Марья Петровна, но не сказала. Она никуда его не посылала и сама не собиралась больше упасть к ногам государя. Музыка раз навсегда доказала ей свое полное бессилие составить счастье женщины.
Марья Петровна молча перенесла удар и, принимая визитеров, спокойно говорила о высочайшей милости, оказанной ее мужу. Софья Петровна, глядя на Мари, сострадательно улыбалась. Она давно знала, как несбыточны пылкие надежды. Младшая сестра только теперь с ней согласилась.